Господа Головлевы

– Конечно, из нашей сестры много глупых бывает, – продолжала она, нахально раскачиваясь на стуле и барабаня рукой по столу, – иную так осетит, что она из-за ситцевого платья на все готова, а другая и просто, безо всего, себя потеряет!.. Квасу, говорит, огурцов, пей-ешь, сколько хочется! Нашли, чем прельстить!

– Так неужто ж из интереса одного… – рискнул робко заметить Порфирий Владимирыч, следя глазами за чайником, из которого уже начинал валить пар.

– Кто говорит: из-за интереса из-за одного? уж не я ли интересанткой сделалась! – вдруг кинулась в сторону Евпраксеюшка, – куска, видно, стало жалко! Куском попрекать стали?

– Я не попрекаю, а так говорю: не из одного, говорю, интереса люди…

– То-то «говорю»! Вы говорите, да не заговаривайтесь! Ишь ты! из интересу я служу! а позвольте спросить, какой такой интерес я у вас нашла? Окромя́ квасу да огурцов…

– Ну, не один квас да огурцы… – не удержался, увлекся, в свою очередь, Порфирий Владимирыч.

– Что ж, сказывайте! сказывайте, что еще?

– А кто к Николе каждый месяц четыре мешка муки посылает?

– Ну-с, четыре мешка! еще чего нет ли?

– Круп, масла постного… словом, всего…

– Ну, круп, масла постного… уж для родителев-то жалко стало! Ах, вы!

– Я не говорю, что жалко, а вот ты…

– Я же виновата сделалась! Мне куска без попреков съесть не дадут, да я же виновата состою!

Евпраксеюшка не выдержала и залилась слезами. А чай между тем прел да прел на конфорке, так что Порфирий Владимирыч не на шутку встревожился. Поэтому он перемог себя, тихонько подсел к Евпраксеюшке и потрепал ее по спине.

– Ну, добро, наливай-ка чай… чего разрюмилась!

Но Евпраксеюшка еще раза два-три всхлипнула, надула губы и уперлась мутными глазами в пространство.

– Вот ты сейчас об молоденьких говорила, – продолжал он, стараясь придать своему голосу ласкающую интонацию, – что ж, ведь и мы тово… не перестарки, чай, тоже!

– Нашли чего! отстаньте от меня!

– Право-ну! Да я… знаешь ли ты… когда я в департаменте служил, так за меня директор дочь свою выдать хотел!

– Протухлая, видно, была… кособокая какая-нибудь!

– Нет, как следует девица… а как она не шей ты мне, матушка пела! так пела! так пела!

– Она-то пела, да подпеватель-то был плохой!

– Нет, я, кажется…

Порфирий Владимирыч недоумевал. Он не прочь был даже поподличать, показать, что и он может в парочке пройтись. В этих видах он начал как-то нелепо раскачиваться всем корпусом и даже покусился обнять Евпраксеюшку за талию, но она грубо уклонилась от его протянутых рук и сердито крикнула:

– Говорю честью: уйди, домовой! не то кипятком ошпарю! И чаю мне вашего не надо! ничего не надо! Ишь что вздумали – куском попрекать начали! Уйду я отсюда! вот те Христос, уйду!

И она, действительно, ушла, хлопнув дверью и оставив Порфирия Владимирыча одного в столовой.

Иудушка был совсем озадачен. Он начал было сам наливать себе чай, но руки его до того дрожали, что потребовалась помощь лакея.

– Нет, этак нельзя! надо как-нибудь это устроить… сообразить! – шептал он, в волнении расхаживая взад и вперед по столовой.

Но именно ни «устроить», ни «сообразить» он ничего не был в состоянии. Мысль его до того привыкла перескакивать от одного фантастического предмета к другому, нигде не встречая затруднений, что самый простой факт обыденной действительности заставал его врасплох. Едва начинал он «соображать», как целая масса пустяков обступала его со всех сторон и закрывала для мысли всякий просвет на действительную жизнь. Лень какая-то обуяла его, общая умственная и нравственная анемия. Так и тянуло его прочь от действительной жизни на мягкое ложе призраков, которые он мог перестанавливать с места на место, одни пропускать, другие выдвигать, словом, распоряжаться, как ему хочется.