Город у эшафота. За что и как казнили в Петербурге

Уже давно я и другие офицеры обратили внимание на то, что Рысаков как-то особенно начал беспокоиться, ерзать на своей скамейке, пожимать плечами и наклонять свою голову то к одному, то к другому плечу, насколько это позволяли ему туго связанные назад руки. Лицо его при этом выражало страдание, и, видимо, он в эти минуты позабыл об ожидавшей его участи, позабыл тот животный страх, который не покидал его ни на минуту перед тем.

Мы долго недоумевали, что с ним такое. Думали вначале, что по мере приближения к месту казни его охватывает все большее и большее волнение. Однако мы скоро должны были бросить эту мысль, так как убедились, что лицо Рысакова явно выражало не страх, а, несомненно, страдание, как бы от физической боли.

Наконец на поведение Рысакова обратил внимание один из бывших тут людей арестантского вида, оказавшийся, как мы потом узнали, палачом или одним из его помощников, — не помню уже теперь. Он подошел вплотную к Рысакову и спросил, что с ним.

На это Рысаков заявил ему, что у него сильно зябнут уши, и попросил спустить имевшиеся в надетой на нем шапке наушники.

Человек арестантского вида не без некоторой иронии улыбнулся и, показывая рукой в сторону Семеновского плаца, к которому мы подъезжали, сказал с долею цинизма:

— Потерпи, голубчик! Скоро и не то еще придется вытерпеть…

Действительно, мы выезжали в это время на Семеновский плац, где в отдалении, в правом углу площади, на светлом фоне чистого неба вырисовывался, правда, неясно еще, силуэт виселицы…

В те времена Семеновский плац не был так застроен, как теперь, разными сооружениями, а представлял огромную немощеную площадь, отделенную от прилегавших улиц казармами лейб-гвардии Семеновского полка, а со стороны Обводного канала интендантскими сараями. От Введенского же канала площадь была отделена линией тогдашней Царскосельской железной дороги, проходившей на одном уровне с площадью и кончавшейся небольшим двухэтажным каменным зданием вокзала.

Тут-то именно, т. е. в углу, образуемом прежним вокзалом и ближайшим зданием Семеновских казарм, в расстоянии примерно тридцати-сорока сажен от этих зданий и параллельно линии железной дороги, построен был высокий, аршина в три вышиною, деревянный помост, над которым сажени на три возвышалась виселица, т. е. поперечное бревно, не менее трех сажен в длину, положенное своими концами на два вертикально врытых в землю столба. На поперечном бревне этом, на равных друг от друга расстояниях вделано было пять крючков, с которых спускалось пять веревок с петлями на концах, не доходивших до помоста более чем на сажень, так что под этими веревками свободно мог стать на этом помосте самый большой человек, не задевая их головой и даже не будучи в состоянии достать их рукой.

С того расстояния, с которого я стоял около помоста, т. е. на расстоянии семи-восьми сажен, веревки казались необычайно тонкими, и, я помню, среди офицеров еще раньше начала казни шли разговоры о том, выдержат ли такие веревки тяжесть человека, в особенности такого, как Михайлов, не оборвутся ли…

Наши сомнения и предположения оказались, к сожалению, основательными и ко всем ужасам зрелища смертной казни чрез повешение добавили несколько еще более ужасных моментов, на всю жизнь врезавшихся в памяти зрителей…

Когда печальное шествие приблизилось к высоко торчавшей над площадью виселице, обе платформы с цареубийцами и своим собственным конвоем подъехали к боковой стороне помоста и остановились около устроенной там лестницы, по которой отвязанные от сидений преступники один за другим взошли на помост и были поставлены в одну линию, каждый под приготовленной для него петлей, имея по-прежнему связанными назад руки и лицом в сторону площади, где уже толпилась многотысячная толпа, едва сдерживаемая полицией и жандармами.

Позади помоста, кроме наряда полиции, двух, кажется, ломовых извозчиков со своими платформами, приготовленными для того, чтобы после казни отвезти трупы казненных на кладбище, не было никого.

Пять простых черных гробов стояло на земле позади помоста.

Барабанщики пробили дробь, раздалась команда «смирно» и «на караул», после чего при воцарившейся на площади мертвой тишине какой-то чиновник в форменном пальто прочитал конфирмованный приговор. Бедняга, видимо, сильно волновался, так как голос его, монотонный и невыразительный, сильно вибрировал, а бумага, по которой он читал, заметно дрожала в его руках…

Было тяжело и мучительно стоять и слушать этот тоскливый одинокий голос, тем более что смысла читаемого нельзя было разобрать, а напряженным нервам казалось, что чтение это никогда не кончится. Все это без надобности затягивало окончание и без того тяжелого зрелища и увеличивало нервное состояние зрителей и терзания преступников.

А они стояли тихо, бледные и трепетные, на высоком помосте перед лицом заливавшей всю площадь толпы.