Город туманов

К этому времени весна уже полностью явила себя миру, и горожане Луда начинали перестраивать свою жизнь на летний манер — извлекать из кладовок медные тазы для варки варенья, начищать их до блеска, подметать беседки в садах и готовить рыболовные снасти; ну а более длинные дни позволяли обывателям устраивать обеды для друзей.

Никто во всем городе не любил эти вечеринки больше, чем Натаниэль. Они приносили ему временное облегчение. Словно мелодию его жизни вдруг настраивали на другой, более веселый лад, хотя, по сути дела, ничего не менялось, кресла оставались на прежних местах, сидели в них люди, с которыми он каждый день встречался, и по-прежнему у него ныл зуб. Поэтому он рассылал открытки приятелям с великой радостью, приглашая их «полакомиться лунтравским сыром», как делал это каждый апрель последние двадцать пять лет.

Лунтравой звалась деревня, славившаяся в Доримаре своими сырами, — и вполне справедливо, потому что они были прекрасны, как паросский мрамор с его яшмовыми прожилками, и обладали доведенным до совершенства запахом, являющим смесь луговых ароматов с запахом убранного хлева. Именно сыр из Лунтравы послужил объектом комического объявления, упомянутого в предыдущей главе.

К семи часам вечера гостиную Шантеклеров наполнила толпа тучных, розовощеких, ярко-одетых гостей, болтавших и пересмеивавшихся, как стая попугаев. Молчал только Ранульф, чего, впрочем, и следовало ожидать от мальчишки двенадцати лет, находящегося в обществе взрослых. И все же он мог бы и не забиваться в угол, и не отвечать в столь мрачном тоне на обращенные к нему бодрые реплики приглашенных отцом гостей.

Господин Натаниэль был владельцем отменно укомплектованного винного погреба, и вечер начался с бокала восхитительного джина, настоянного на диком тимьяне, великолепного напитка, которым и был знаменит дом Шантеклеров. Но, кроме того, ему принадлежала доля в погребе, которым совместно владели все семейства правящего класса, погреба, полного старых и спелых шуток, их запас никогда не иссякал в противоположность бутылкам вина. И все, что было забавно или вызывало приязнь в каждом из членов компании, отливалось в одну из этих веселых историй, так что каждый мог опьянять себя личностью друга — глотать целый комический настой из всей компании. И поскольку накопленное в шутках и вызванное тесным знакомством раздражение испарялось и обретало сладость, подобно соку виноградной лозы, они вызывали дружелюбие и сердечность, скажем так, в рамках группы. Дело в том, что каждая разновидность юмора представляет собой нечто вроде тотема, служащего сразу единству и различию. Своих адептов она соединяет в тесное братство, ограждая их от всего остального мира. Быть может, главной причиной отсутствия симпатии между правителями Доримара и подвластным им народом как раз и было то, что с точки зрения юмора, они принадлежали к различным тотемам.

Однако все собравшиеся в тот вечер числились в одном тотеме, и каждый из них был героем какой-нибудь из старых историй. Натаниэля спросили, не следует ли считать его малиновые бархатные брюки черно-малиновыми. Дело было в том, что много лет назад он забыл надеть траур по тестю, и когда Календула робко указала ему на упущение, с гневом возразил:

— Но я же в трауре! — И когда та, подняв брови, посмотрела на канареечного цвета чулки, которые Натаниэль буквально только что приобрел, он в полном смятении ответил: — Но это же черно-канареечный цвет.

Немногие из вин обладают таким ароматом гроздий, как эта старинная шутка о господине Натаниэле. В ней воплощена вся его рассеянность, способность видеть вещи такими, какими они должны быть с его точки зрения (он совершенно искренне считал, что одет в траур), и, кроме того, в черно-канареечном цвете угадывалось стремление, унаследованное, возможно, от предков-законоведов, верить в то, что человек способен играть с реальностью и придавать ей форму по собственному усмотрению.

Потом спросили господина Амброзия Джимолоста, считает ли он сыр из Лунтравы настоящим сыром; дело в том, что господин Амброзий преувеличивал значимость собственного семейства, и когда однажды в суде зашла речь о том, следует ли считать дракона (а в дальних пещерах редко посещаемых уголков Доримара еще обитали несколько безвредных, едва ли не полудохлых драконов) птицей или рептилией, он тоном, не терпящим возражений, изрек:

— Мы, Джимолосты, всегда считали их рептилиями.

Жена его, Жасмина, на вопрос о том, не следует ли подать ей ужин «на бумаге» (имелась в виду ее привычка ловить мужа на всяком опрометчивом обещании, например касающемся приобретения четырехместной коляски), ответила:

— Пожалуйста, запиши это на бумаге, Амброзий.