Город и псы

– Отец тебе оставил, – сказала мама с порога и вздохнула. – Это единственное, что я согласилась принять. Бедный мой сынок, несправедливо, что тебе тоже приходится мучиться!

Он сгреб маму в объятия, оторвал от пола, закружил и сказал: «Все будет хорошо, мамуля, я все сделаю, как ты захочешь». Она радостно улыбалась и повторяла: «Нам никто не нужен». Улучив момент, он попросил разрешения прогуляться.

– Пару минут, подышать свежим воздухом.

Мама помрачнела, но возражать не стала. Альберто снова надел галстук и пиджак, провел расческой по волосам и вышел. Мама напомнила в окно:

– Обязательно помолись перед сном.

Ее прозвище всей казарме выболтал Вальяно. Однажды в воскресенье, поздним вечером, когда кадеты снимали выходную форму и выуживали из-под подкладки фуражек тайком пронесенное курево, Вальяно начал громко сам с собой толковать про какую-то шалаву из четвертого квартала улицы Уатика. Выпученные глаза вращались в орбитах, как стальные шарики в магнитных кольцах. И слова, и тон дышали жаром.

– Заткнись, клоун, – сказал Ягуар. – Дай покоя.

Но он не затыкался. Стелил постель и говорил.

Кава со своей койки спросил:

– Как, говоришь, ее зовут?

– Златоножка.

– Новенькая, наверное, – сказал Арроспиде. – Я весь четвертый квартал знаю, и никого с таким именем там нет.

В следующее воскресенье Кава, Ягуар и Арроспиде тоже про нее трепались. Пихали друг дружку локтями и посмеивались. «А я что говорил? – пыжился Вальяно. – Всегда слушайтесь моего совета». Еще неделю спустя со Златоножкой познакомилась половина взвода, и прозвище привычно отзывалось у Альберто в ушах. Заманчивые, хоть и противоречивые, подробности из уст кадетов подстегивали его воображение. В мечтах прозвище странно, смутно облекалось в плоть, представало всякий раз новой, но всегда одной и той же женщиной, образом, который таял, стоило протянуть к нему руку или всмотреться в черты лица, толкал на самые причудливые порывы, ввергал в пучину нежности, заставлял Альберто умирать от нетерпения.

Он и сам частенько заливал во взводе про Златоножку. Никто не догадывался, что Альберто только понаслышке знаком с улицей Уатика и окрестностями, потому что он умел подбросить деталей в выдуманные истории. Но это не избавляло его от томления духа: чем больше небылиц про секс он рассказывал восхищенным или без стеснения запускавшим руку в штаны товарищам, тем тверже был уверен, что ему никогда не суждено оказаться в постели с женщиной, разве что во сне, и он впадал в тоску и обещал себе, что в следующее увольнение обязательно пойдет на Уатику, даже если придется спереть двадцать солей, даже если подцепит там сифилис.

Он вышел на углу проспекта 28 июля и проспекта Уилсон. В голове стучало: «Мне пятнадцать, но выгляжу старше. Нечего дрейфить». Закурил, отбросил сигарету после двух затяжек. Чем дальше он шел по проспекту 28 июля, тем больше народу становилось вокруг. За путями трамвайной линии Лима-Чоррильос он оказался в толпе рабочих, служанок, полукровок с зализанными волосами, самбо, отличавшихся танцующей походкой, меднокожих индейцев, улыбчивых чоло[8]. Воздух в квартале Ла-Виктория был пропитан запахом креольской еды и креольского питья, почти видимым духом шкварок и писко, пота и бутербродов с ветчиной, пива и ног.

На громадной людной площади Ла-Виктория каменный инка, устремляющий перст к горизонту, напомнил Альберто статую героя в училище и Вальяно, который говаривал: «Манко Капак[9] – сутенер, он нам показывает дорогу на Уатику». В толчее приходилось идти медленно, он почти задыхался. Редкие фонари будто бы нарочно светили тускло, оттеняя зловещие угловатые черты мужчин, бродивших между одинаковыми низенькими домиками по обеим сторонам проспекта и заглядывавших в окна. На углу Уатики, в кабаке карлика-японца, раздавалась громкая брань. Альберто сунул нос внутрь: вкруг уставленного бутылками стола яростно ругались несколько мужчин и женщин. Он немного поболтался на перекрестке: стоял, засунув руки в карманы, и исподтишка наблюдал за проплывавшими мимо лицами: у некоторых прохожих глаза был остекленевшие, другие вроде бы веселились от души.

Он отряхнул пиджак и нырнул в четвертый квартал Уатики, самый популярный; презрительная усмешка и затравленный взгляд. Идти пришлось недолго: он наизусть помнил, что Златоножку следует искать во втором доме от угла. У дверей выстроилась очередь из трех человек. Альберто заглянул в окно: малюсенькая, обшитая деревом прихожая, лампа с красным светом, стул, выцветшая до полной потери четкости фотография на стене, у окна скамеечка. «Она невысокая», – разочарованно подумал он. Кто-то тронул его за плечо.

– Юноша, – сказал голос и обдал его луковым смрадом, – вы слепой или, может, самый умный?

Фонари освещали только центр улицы, а красный свет едва добирался до подоконника, – Альберто не видел лица незнакомца. Он вдруг понял, что все множество мужчин передвигалось вдоль домов, в темноте; на мостовой было совсем пусто.

– Ну так что? – настаивал голос. – Слепак или умник?

– Вы о чем? – спросил Альберто.