Город энтузиастов (сборник)

Рядом с фотографом, с напряженным, подчеркнуто торжественным лицом стояла Женя, держа за руку нарядную, с большим красным бантом в волосах Елку. Напыщенность, заметная в лице Жени, уродовала и старила ее, и даже миловидное личико Елки благодаря нелепому банту и туго накрахмаленному воротнику вызвало у Локшина легкую досаду. Он отыскал глазами Ольгу и заметил на ее лице нежную, обращенную только к нему теплую улыбку…

– Товарищи, позвольте мне от имени люберецкого горисполкома, – сказал, выходя вперед невзрачный человек, с единственным на изуродованном оспой лице глазом, – позвольте мне также и от имени люберецкого отделения ОДО приветствовать открытие завода…

Он сделал паузу и, дружелюбно кивнув Локшину и Сибирякову, продолжал:

– А чтобы, товарищи, это приветствие не было только фразой, позвольте мне от имени горисполкома и завода законтрактовать первые же четыреста тонн стекла «вите-гляс». И электрические лампочки, – под аплодисменты закончил он.

Заглушенные звуки оркестра в последний раз донеслись с завода. Локшин подсадил Сибирякова в автомобиль и захлопнул дверку. В тусклом оконце мелькнули бетонные силуэты недавно отстроенных кварталов рабочего городка, фантастическим призраком вырос центральный универмаг.

Город. Кренящиеся, словно корабли, настигнутые циклоном, дома, скачущие фигурки постовых милиционеров, раздутые и искривленные словно на зеркальной поверхности аптекарского шара, вывески, растянувшиеся глянцевитой гармоникой трамваи, с внезапно оторвавшейся и стремглав летящей площадкой – вся эта беснующаяся от быстрого хода автомобиля Москва внезапно остановилась и четким самоуверенным диском уличного семафора придвинулась к распахнувшейся дверке автомобиля.

– Вечерняя, вечерняя, – надрывались световые рекламы «Голоса Рабочего». Открытие завода «Вите-гляс». Беседа с товарищем Енукидзе… Проект академика Загородного. Искусственное солнце над Моссоветом…

– Радуешься? – посмеиваясь, спросил Сибиряков. В его тоне Локшин почувствовал неприятные скептические нотки.

– Разве в прошлом году мы могли думать об этом? А сейчас – правительственный комитет по диефикации СССР Приказ ВСНХ…

Приказ, о котором говорил Локшин, был категорическим распоряжением ввести ночные смены на целом ряде предприятии.

– Я приказов читать не мастер, – с подчеркнутой флегмой ответил Сибиряков.

Локшин взглянул на его тучную неподвижную фигуру, на его равнодушную трубку и пожалел о том, что рядом с ним сейчас этот флегматичный, по-стариковски равнодушный ко всему человек, а не чуткая, так хорошо отвечающая на каждое его движение, на каждый его порыв Ольга.

Глава четырнадцатая Солнце академика Загородного

Издали это было похоже на установку новой гигантской радиомачты. Вблизи глаз различал причудливый переплет стальных лесов, падающие клетки подъемников, хищные клювы кранов, дрожащие реи напружинившихся цепей. У дощатого забора, перегородившего Советскую площадь, не прекращалась толчея.

– Вишь ты, – рассказывал человек в подозрительной кепке и сапогах бутылками, – большевицкое солнце устанавливают.

– Какое там солнце – отозвался рыхлый мужчина в пенсне и мягкой каракулевой шляпе, – обыкновенная фабрика ультрафиолетовых лучей.

– Гражданин, – ядовито остановил его человек в кепке, – вы думаете вам сквозь очки все видно? А я вот и без очков в любой темноте сумею солнце разглядеть.

– Интересно знать, уважаемые, – ехидно спросил, проталкиваясь к спорящим, лиловый старичок с брезентовым портфелем:

– Как это солнце отпускать будут – по книжкам «Коммунара» или всем без изъятия гражданам кроме лишенных избирательных прав?

– Тебе, надо думать, дадут, – ответил ему человек в кепке, косясь на брезентовый портфель, – ежели, понятно, к тому времени не вычистят по первой категории.

Локшин подошел к забору.

– Гражданин, не стеклянный, детям не видать, посторонись!

Толпа у загадочных лесов с каждой минутой росла.

– Искусственное солнце, это – все одно, что сахарин вместо сахара. А только, – тут человек чрезвычайно неопределенной и модной внешности сделал паузу, – а только при чем тут, граждане, приказ? Три смены. Глядите, граждане, диктатура требует, чтобы как каторжные работали и день и ночь!

На корявых досках забора, пестрея разнообразными шрифтами, маячил давно знакомый Локшину приказ ВСНХ.

– Товарищи, – сказал он, – что ж особенного? Рабочий день все равно семь часов.

– Семь? – злобно переспросил человек в кепке, – кому семь, а кому сдыхать всем.

– Почему же, собственно? Я не понимаю…