Он. Конечно, чего ты спрашиваешь?
Она.
Он. Сейчас он прилетит. Хотя бы отомщу.
Она. Как я не люблю вот это… вот эти ночные бдения. Для меня такой тусклый свет ночью значит одно – кто-то болеет. Сашка маленький болеет или я, маленькая… Сразу такая тоска, такая тоска…
Как тебе не стыдно, Сережа,… как тебе не стыдно.
Он. Прости, Танечка, прости. Но ничего поделать не могу… Это не капризы, это что-то другое. Я отлично понимаю, что мне лучше быть одному сейчас… не побыть одному, а быть. Понимаешь?
Она. Господи, ты все про одно и то же.
Он. Наверное, это неприятно… Мне это тоже не нравится.
Она. Это, Сережа, не неприятно, это невыносимо.
Он. Да, наверное…, наверное, но ничего поделать с этим не могу. Не могу… Вот, смотри…, я отчетливо помню, как мы с тобой покупали наш диван. Как у нас не хватало денег, мы просили его нам оставить, потом радовались, когда его купили,… что удачно купили…, а теперь я не могу вспомнить само ощущение. Само ощущение радости. Я помню, что радовался, но не помню как. И не помню, как я мог радоваться покупке дивана… или вообще, радоваться. Не понимаю. И вообще, то, как я раньше понимал, ну, понимал, все… теперь не работает. Я теперь не понимаю даже самое элементарное. И из-за того, что ничего не понимаю, все вижу…
Она. Что ты видишь, комаров? А то, как я живу, как Саша, как мы…
Он.
Она. Серьезно, давай говорить серьезно. Только не шуми… Так что ты такое видишь?
Он. Зачем ты так грубо? Так нельзя спрашивать. Так ты ничего не услышишь или услышишь не то, что хочешь. А все слышат только то, что хотят услышать.
Она. Не знаю, кто такие эти «все», а я от тебя выслушала так много того, чего не хотела слышать… так что это ко мне не относится… Дальше.
Он. Танечка, смени этот тон, или мы не будем разговаривать.
Понимаешь, вроде бы все нормально, то есть я вижу, что все вроде как я хотел… ты, Сашка, работа, город… Но я не помню, не могу вспомнить, как я мог всего этого хотеть. И как мог быть всем этим доволен. Понимаешь, я все теперь вижу по отдельности. И все это – отдельно от меня… А самое главное – время. Вот, казалось бы, совсем недавно, я ощущал время так: что-то было давно, что-то не очень давно, а что-то вчера… А сейчас для меня все давно. Все…
Все было давно: и город этот был так давно, и страна… Танечка, ты меня слушаешь?
Она. Я слушаю тебя, Сережа.
Он. Мне так жалко того, которым я был раньше. Вот я хожу по городу, я его так знаю, здесь вся моя жизнь, за его пределами у меня ничего нет, и никого, почти никого, а сейчас я не чувствую его как город. Я его не чувствую… Я его вижу. И вижу я строения, между ними дороги,… в землю зарыты трубы, провода, люки кругом, чуть поглубже метро… Но на самом деле, относительно размеров планеты, не так уж глубоко, так…чуть-чуть. Много столбиков, тоже с проводами, фонариками, много деревьев. Но это не тот город, который я любил, или страна… Мне так жаль того мальчика, то есть меня, мальчика, который думал про себя давным-давно: «Господи, какое счастье, что я родился именно здесь! Вот родился бы где-нибудь… в Аргентине, и что бы я тогда делал?» А сейчас я не понимаю, что это. В смысле, не что это за страна, а почему я ее то так любил, то не любил, почему я здесь живу, почему живу именно так… Вот смотри, я говорю по-русски… и продавщица в нашем гастрономе говорит по-русски. Мы разговариваем с ней на одном языке. Но если бы она услышала то, что я сейчас сказал, а я ведь говорил по-русски, что бы она из этого поняла?
Она. Почему ты уверен в том, что тебя никто не понимает? Что это за смешное такое высокомерие? И при чем здесь продавщица? Что за дурацкая интеллигентщина? Ты бы никогда не стал так говорить с продавщицей… с незнакомой тебе женщиной. А ты сейчас разговариваешь со мной, со мной.