Город

С фонтаном можно было играть, как с живым существом, особенно в ветреный день, когда он, коварно подманив к себе с подветренной стороны, вдруг обрушивал на тебя водопад брызг; можно было пускать кораблики из коры, под бумажным парусом и с замиранием сердца следить за тем, как злоумышленник-ветер гонит суденышко под удар падающей струи… вот-вот… смотри, мама, смотри!.. ну ничего, сделаем новый. Иногда фонтан выключали, и тогда большие мальчишки, закатав штаны, ходили по нему, выуживая монеты. В саду водились желуди, осенняя, оглушительно шуршащая листва и смирный верблюд под памятником Пржевальскому.

Потом Город стал заполняться именами. Пушкин, Чайковский, Гоголь… Они были моими соседями, ребятами с нашего двора. Чайковский умер в том же доме, где я жил, в квартире своего брата, на пятом этаже. Мы жили на третьем. Дом через улицу, если смотреть из окна, то прямо за троллейбусными проводами — назывался домом Пиковой Дамы. Когда-то он принадлежал княгине Голицыной, с которой Пушкин писал свою старуху. Днем там обреталась поликлиника МВД, но вечерами, если спрятаться за шторой и приглядеться, можно было уловить тень Германна за наполовину выбеленными окнами. Я уверен, что Чайковский — двумя этажами выше — так и делал, задумывая свою оперу.

Гоголь писал свои «Петербургские повести» в двух домах от меня. Есенин «в петлю слазил в Англетере» чуть дальше, по другую сторону улицы. И так далее. В общем, я рос в хорошей компании. Володьку Набокова с параллельной улицы Герцена, через Исаакиевскую площадь, четвертый дом от угла, мы держали за сноба и в свою компанию не принимали. Я подружился с ним уже потом, намного позже, что, кстати, видно по этому тексту. С кем я так и не сошелся, так это с Блоком. Всегда чего-то не хватало, самой малости. Виноторговля в пору моей молодости открывалась в одиннадцать, и, если ждать до «Двенадцати», то вполне можно было остаться с носом.

Одиннадцать часов. У гастронома
толкутся скифы. Скучный разговор.
Зевает подворотня во весь двор,
одиннадцатичасовая дрема…
Вздыхают двери, пялится забор,
и крадучись, вприсядку, словно вор,
плетется мимо облгорстройполкома
автобус, обожравшийся с утра.
Такая вот унылая пора,
очей очарованье…

Мой Евгений
во власти неотвязных сновидений
о деньгах, бедрах, шмотках и грудях
на тихой службе дремлет свое тело,
а Незнакомка Клава из отдела
Стандартов и Нормалей ловит мух
и, кажется, уже поймала двух,
а мухи рвутся в форточку, на волю,
где гастроном и скифы, и трамвай,
стуча хребтиной, шкандыбает к морю,
а море спит, свернувшись между свай,
так в точности, как и во время оно.
И старый Петька, свесившись с перил,
плюет на воду из последних сил,
и туго мыслит школьник полусонный:
почто тот Петька Катьку застрелил?
и, обалдев, вздыхает утомленно.

Но это я забегаю вперед, извините, в ту волшебную пору застоя, политинформаций и самиздата, когда мы ходили на службу — курить, общаться, пить чай, играть в шахматы и в домино, выпивать по каждому поводу и вовсе без, влюбляться, ревновать, обсуждать новый роман в «Иностранке» — короче — жить полной жизнью, вдобавок получая за это известное количество денег. О сонное царство семидесятых! О спящие красавицы из отдела стандартов!

Моя первая школа помещалась в относительно новом, постройки 30-х годов, здании на Невском проспекте. Справа от ворот, белыми буквами на синем фоне значилось: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». В 41-ом моей маме было десять. Желающим я могу показать старые шахматы с надписью карандашом на тыльной стороне доски: «Дорогой внучке Нитусе в день десятилетия от дедушки. 13 января 1941 года». Через год дедушка, мой прадед Яков Цвибак, умер у нее на руках. Умер от истощения в самую страшную, первую блокадную зиму на руках у одиннадцатилетней внучки. Интересно, что моя мама так и не научилась играть в шахматы…