Горная долина

Смех, как долгожданный сигнал, снес последние барьеры. Теперь уже голоса встречались и смешивались. Неподвижные группы начали распадаться, люди заполнили пространство между хижинами и двигались по всей улице в разные стороны. Мимо прошли в обнимку, хихикая, две девушки. Одна была Сесуе. Когда она со смехом повернула голову, чтобы бросить в мою сторону быстрый взгляд, ее язычок показался мне неправдоподобно розовым. Недавно она явилась в дом своего отца и заявила, что не желает возвращаться в деревню, где жил ее жених. Теперь следовало ожидать прихода его родственников, которые заявят свои права. Глядя, как она идет и как при ходьбе разлетаются фалды ее передника из свободно висящих волокон, открывающего ноги от бедер, я почувствовал, что Сесуе совершенно безразличен предстоящий скандал. В это время кто-то обратился к Макису. Повернувшись, я увидел, что у костров уселся Намури со своей семьей. Они собирались на работу, но Гизе, очевидно, не хотелось идти: он держал отца за руку, ожесточенно вздымая пыль левой ногой, как это делают дети во всем мире в виде протеста против тирании взрослых. Там, оде от детей требуют строгой дисциплины, Гизу сочли бы избалованным, как, впрочем, и любого другого мальчика-гахуку его возраста: до мучительных испытаний инициации их захваливали, баловали, предоставляли им почти полную свободу. В это время его мать Изазу изливала свои чувства на грудную Люси. Сидя на земле, она вытянула руки в призывном жесте (ладонями вверх, сжимая и разжимая пальцы). Она положила девочку себе на колени, осыпала ласками и попыталась всунуть ей в рот грудь, но, когда это не удалось, подняла Люси, как блюдо, одной рукой поддерживая ее ягодицы, другой — шею, и стала быстро и звучно целовать между ног. Она отвлеклась от своего занятия, только когда Намури позвал ее.

Улица уже почти опустела. Под навесом, служившим мне кухней, как обычно толпились голые дети и подростки, в домах же почти никого не осталось, и их окна слепо глядели на валявшиеся повсюду отбросы и черные пятна на пыльной земле — остатки утренних костров. Макис тоже собрался уходить. Мозолистой ногой он разгреб тлеющие головешки, поднимая быстро рассеивавшиеся облака желтоватого дыма, в то время как Гума’е готовила ребенка, чтобы взять с собой на огороды. Она разложила у себя на коленях плетеную сумку и устлала ее увядшими листьями пандануса, потом грязным, зловонным тряпьем. Положив туда Люси, она затянула сумку и рывком подняла себе на голову. Она легко встала с этой тяжестью, и Макис послал ее закрыть дверь. Я тоже было встал, но Макис. уходя, повернулся ко мне и не допускающим возражения тоном сказал: «Мы уходим, ты остаешься!»

Когда ничто не удерживало меня дома, я съедал невкусный завтрак — его готовил мой юный повар Хуне-хуне и подавал прямо на складной столик, за которым я работал, — и уходил. Я отправлялся в путь вскоре после ухода жителей деревни, и хотя к этому времени солнце уже разгоняло утреннюю прохладу, воздух еще оставался опьяняющим, а вода в реке — прозрачной и свежей. Узкая и неровная тропинка через гребень отрога — по ней мог идти только один человек — начиналась у последнего дома, там, где кончалась улица. Тропинка эта представляла собой борозду глубиной несколько дюймов в черной земле, становившуюся после дождя отвратительно скользкой. Она бежала между пышно разросшейся травой кунаи и живой изгородью из питпита (разновидность тростника), окружавшей огороды. И метелки травы и мечевидные листья тростника были выше моей головы, извивы и повороты тропинки повторяли контуры отрога, и часто я не мог видеть дальше, чем на два-три ярда перед собой. За поворотами я часто сталкивался лицом к лицу с женщиной, согнувшейся под грузом батата, — она сразу же сходила с тропинки в траву и уступала мне дорогу — или мужчиной с луком, который останавливал меня, чтобы в знак приветствия ощупать мои чресла и задать неизбежные вопросы о том, куда и с какой целью я направляюсь. Открытая дорога безусловно нравилась мне больше, но даже эта похожая на туннель тропинка обостряла мои чувства, проясняла мысль и увеличивала способность к восприятию, так что, даже глядя себе под ноги, я одновременно видел пену светло-золотых цветов кротолярии на фоне синего неба и ряды темно-зеленых ползучих растений с металлическим блеском.

Когда я выходил на открытое место, мною овладевало чувство свободы, какое испытывает пловец, который, рассекая поверхность моря, подымает дождь сверкающих капель. На открытых солнцу и ветру высотах мне нередко казалось, что я стою на вершине мира. Солнечное тепло пробуждало запахи, не ощущавшиеся в другое время, и воздух был словно напоен неуловимыми ароматами травы и медовой кротолярии. Тишина была такой же просторной, такой же безграничной, как долина, но глубоко под ней, слышные лишь какому-то внутреннему уху с необычайно тонким строением, катились широкими волнами звуки, издаваемые всем живым, что было между этими горами.