Горменгаст

Титус не поднял головы. У него не осталось сил. Он был близок к обмороку. Юноша, пусть и неотчетливо, но сознавал, где он, поскольку ему пришлось, напрягая все тело, совершать долгие, опасные восхождения, одолевать по плечи в воде затопленные коридоры, головокружительно переползать наклонные кровли, стремясь лишь к одной цели — к этой двери, у которой он осел на пол. К двери в комнату матери.

Через некоторое время он открыл глаза. Мать стояла рядом с ним на коленях. Что она делает здесь? Он снова сомкнул веки. Возможно, ему это снится. Чей-то далекий голос произнес:

— Да где же бренди? — А после, чуть позже, он почувствовал, что его поднимают, и к губам его прижимается прохладный край бокала.

Когда он снова открыл глаза, то уже точно знал, где он и почему.

— Матушка! — сказал он.

— Что случилось? — Голос Графини был совершенно бесцветен.

— Я видел его.

— Кого?

— Стирпайка.

Графиня застыла. Существо, созданное скорее из льда, чем из плоти, стояло сейчас на коленях рядом с Титусом.

— Нет, — произнесла наконец она. — Почему я должна тебе верить?

— Это правда, — сказал Титус.

Графиня наклонилась и, взяв его мощными руками за плечи, с обманчивой нежностью покачала взад и вперед, словно пытаясь унять смятение, сдавившее ей сердце. За мягким пожатием пальцев матери Титус почуял смертоносную силу ее рук.

В конце концов, она спросила:

— Где? Где ты его видел?

— Я могу отвести вас туда… это к северу отсюда.

— Как давно?

— Несколько часов… часов назад… он заплыл в окно… в моей лодке… он украл ее.

— Он видел тебя?

— Нет.

— Ты уверен?

— Да.

— Говоришь, к северу. За Черными Камнями?

— Много дальше. Неподалеку от Каменных Псов и Контрфорса Ангела.

— Нет! — воскликнула Графиня так громко и хрипло, что приподнявшийся, опираясь на локоть, Титус отпрянул. Мать снова повернулась к нему. — Тогда он наш. — Глаза ее сузились. — Значит, тебе пришлось ползти по Тесаку? Самым верхом, по каменному острию?

— Пришлось, — сказал Титус. — Иначе бы я сюда не попал.

— От Северных Надгробий?

— Это так они называются, матушка?

— Так. Ты был на Северных Надгробьях, за Сукровицей и Серебряными Копями. Я знаю, где это. Ты был невдалеке от Двойных Перстов, там, где начинается Малая Рубаха и сужается Отвес. Между Перстами сейчас все залито. Верно?

— Там что-то вроде залива, — сказал Титус. — Если ты о нем говоришь.

— Мы немедленно окружим весь район. На всех уровнях.

Грузно поднялась она на ноги и обратилась к одному из стоявших вблизи мужчин:

— Созвать Командиров Досмотрщиков, сию же минуту. Заберите мальчика. Уложите его. Накормите. Переоденьте в сухое. Пусть поспит. Долго отдыхать ему не придется. Всем лодкам днем и ночью патрулировать Надгробья. Всем поисковым отрядам собраться и сосредоточиться на южной стороне Тесака. Пошлите гонцов. Мы выступаем ровно через час.

Она обернулась к Титусу, уже привставшему на колене. Окончательно поднявшись на ноги, он взглянул в лицо матери.

Та сказала ему:

— Иди, поспи. Ты молодец. Горменгаст будет отмщен. Сердце у замка крепкое. Ты меня удивил.

— Я сделал это не ради Горменгаста.

— Нет?

— Нет, матушка.

— Ради кого же тогда или ради чего?

— Все вышло случайно, — ответил Титус, сердце его колотилось. — Просто я оказался там.

Он понимал, что ему лучше смолчать. Понимал, что произносит слова запретные. Его трясло от волнения, вызванного столь опасной правдой. Остановиться он не мог.

— Я буду рад, если поймают его благодаря мне, — продолжал он, — но к тебе меня привела не безопасность и не честь Горменгаста. Нет, хоть негодяя и окружат благодаря мне. Я не могу больше думать о моем долге. Во всяком случае, так. Я ненавижу его по другим причинам.

Наступило плотное, страшное молчание — затем прозвучали ее тяжкие, как жернова, слова.

— Каковы же… причины?

В голосе матери проступило нечто столь холодное и беспощадное, что Титус побелел. Он сказал то, чего не осмеливался сказать прежде. Он перешел признанную всеми границу. Вдохнул воздух запретного мира.

И снова холодный, нечеловеческий голос:

— Каковы же… причины?

Титус безумно устал, но из физической слабости его внезапно восстала новая волна душевных сил. У него не было никакого желания изливать душу или обнаруживать перед матерью свое скрытое бунтовство, он знал, что не сумел бы высказать свои мысли, если бы задумал это заранее, однако поняв, что невольно выставил себя отступником, он вспыхнул и, гордо подняв голову, воскликнул:

— Хорошо, я скажу!

Грязные волосы упали ему на глаза, вспыхнувшие в приступе непокорства, дюжину лет скрываемого и наконец обретшего выход. Он зашел уже так далеко, что возврата для него не было. Сквозь муть в глазах, порожденную гневом и слабостью, он с трудом различал огромные очертания матери.