Горменгаст

И тогда из сердца грозы вырвался палящий огонь и, прорезав ослепший лес, испепелил Ту, как будто она была всего лишь сухим листом, подвернувшимся ему на пути, и что-то взвилось в Титусе, осознавшем, что мир навсегда лишился ее, — что-то отлетело прочь — или сгорело, как сгорела она. Что-то умерло — да так, словно его никогда и не было.

В семнадцать лет он вступил в другую страну. Юность — вот что умерло в нем. Отрочество обратилось в воспоминание. Он стал мужчиной.

Развернувшись, Титус возвратился туда, где стояла, прижавшись к стене, сестра. Говорить ни он, ни она не могли.

Сколько было в ней человеческого, жалкого! Когда Титус разделил упавшие ей на лицо длинные пряди и увидел, насколько она беззащитна, когда Фуксия оттолкнула его руку и на лице ее проступило усталое разочарование женщины, вдвое старшей, — вот тогда он осознал свою силу.

В час, когда ему полагалось бы надломиться под гнетом того, что он сию минуту увидел, — под гнетом смерти его воображения — он не обнаружил в себе ни единой крупицы горя. Он был самим собой. Человеком, впервые в жизни узнавшим свободу. Узнавшим, что жить можно по-разному, не только так, как живут в огромном его доме. Приключение закончилось. Он опустошил яркий кубок романтической любви — опустошил единым глотком. Сверкающие осколки кубка разбрызгались по полу. Но в красоте и в уродстве, во льду и в пламени, на языке и в крови он мог все начать заново.

Та погибла… погибла… молния убила ее — и все же не будь рядом Фуксии, Титус завопил бы от счастья, ибо он стал теперь взрослым.

IV

Прошло немалое время, прежде чем брат с сестрой обменялись хотя бы словом. Изнуренные, сидели они бок о бок. Титусу удалось уговорить Фуксию снять длинное красное платье, он выжал его и расстелил перед разожженным заново костром. Ему не терпелось покинуть пещеру. Теперь она обратилась для него в простое скопление мертвых камней. С пещерой было покончено. Однако еле живая от усталости Фуксия еще час или более оставалась бессильной пуститься в обратный путь.

Обходя пещеру, Титус заметил на каменной полке несколько мертвых птиц, но голод так и не вернулся к нему.

Наконец, он услышал голос Фуксии, низкий, тяжелый:

— Я так и думала, что ты, скорее всего, здесь. Мне уже лучше. Пора возвращаться. Начинается наводнение.

Титус быстро подошел к выходу из пещеры. Все верно. Им угрожала опасность. Дождь не только не стих, но полил пуще, да и тучи пугающе сгустились.

Он торопливо вернулся к сестре.

— Я уверила всех, что ты обеспамятел, — сказала она. — Что с тобой это случалось и прежде. Говори и ты то же самое. Мы разойдемся около Замка. Пошли.

Она поднялась, натянула через голову красное платье. Разочарование саднило ей сердце. Она решила, что Титусу что-то грозит, рискнула ради него головой в надежде, что брат будет гордиться ею. И вот, проделать такой путь и застать его с… с «Той»!

Цепляясь, неистово и болезненно, за свою гордость, она поклялась себе, что никогда ни о чем не спросит его — никогда не заговорит о «Той». Она считала себя самым близким ему человеком, полагая, что если у брата появится кто-то еще, он ей об этом скажет. Фуксия понимала, что она всего лишь сестра ему, но слепо верила, что даже после того, как они разошлись во мнениях о Стирпайке, брат все равно нуждается в ней сильнее, чем она когда-либо нуждалась в Стирпайке.

Титус, заправляя в штаны изодранную роковую рубашку, не сводил с сестры глаз.

— Она мертва, Фуксия.

Фуксия подняла голову.

— Кто? — пробормотала она.

— Дикая девочка.

— Дикая… девочка?.. Так скоро?

— Молния.

Повернувшись к устью пещеры, Фуксия пошла навстречу грозе.

— О Господи, — прошептала она словно себе самой. — Неужели на свете только и есть, что смерть да скотство? — И затем, не обернувшись, но повысив голос: — Не рассказывай мне, Титус. Не рассказывай ничего. Я предпочитаю ни о чем не знать. Живи своей жизнью, я буду жить своей.

Титус нагнал ее у выхода. Вид им открылся пугающий. Вода залила все вокруг. Нельзя было терять ни минуты.

— У нас только одна надежда, — сказал Титус.

— Я знаю, — откликнулась Фуксия. — Тоннель.