Горменгаст

— Благодарю вас, — сказал Титус. — Я хотел бы сойти на землю.

— Сию минуту, ваша светлость, — откликнулся тот же голос.

— И чтобы с глаз моих сняли шарф.

— Сию минуту. Ваша сестра уже приближается. Она снимет шарф и отведет вас на южную платформу.

— Фуксия! — голос зазвучал напряженно и резко. — Фуксия! Где вы?

— Иду, — крикнула она. — Не отпускайте его руки, вы там! Каково ему, по-вашему, так вот стоять в темноте? — Дайте его мне, дайте мне. Ах, Титус, — выдохнула она, легонько прижав к себе брата, — теперь уж недолго — и знаешь, это так чудесно, так чудесно! Так же, как все, что много лет назад устроили для меня, а сегодня и ночь лучше той — совершенная тишь и огромная луна в придачу.

Говоря это, она вела Титуса — и вот, деревья опушки остались позади, и Фуксия знала, что за каждым их шагом, за каждым движением наблюдает множество людей.

Титус же, шагая с ней рядом, пытался вообразить место, в которое попал. Бессвязные замечания Фуксии не позволяли составить картину сколько-нибудь цельную. Ему предстоит подняться на какой-то помост, в небе луна и, похоже, весь замок решил вознаградить его за предваривший торжества долгий и скучный день, — вот все, что он смог уяснить.

— Двенадцать ступенек вверх, — сказала Фуксия, и Титус почувствовал, как сестра, приподняв его ногу, опустила ее на первый из неровных уступов. Они поднялись вместе, рука в руке, а когда оба оказались на платформе, сестра повела его туда, где стояло большое, еще увеличенное луной, набитое конским волосом кресло — уродливое, если в мире вообще существует уродство, сооружение, тяжеленное, обтянутое лиловой кожей, уже к середине пути сюда вымотавшее двух ломовых лошадей.

— Садись, — сказала Фуксия, и он осторожно уселся в темноте на краешек неказистого сиденья.

Фуксия отступила назад. Затем подняла над головой обе руки. В ответ на этот сигнал из мрака донесся голос:

— Время! Пусть с глаз его снимут шарф!

И следом другой — быстрый, как эхо…

— Время! Да начнется праздник!

И еще один…

— Ибо его светлости сегодня исполнилось десять.

Титус ощутил, как пальцы сестры развязывают узел, как с глаз его сматывают ткань. С миг он просидел, зажмурясь, потом медленно развел веки и невольно вскочил, задохнувшись от восторга.

Перед ним, стоявшим, округлив, точно монеты, глаза, прижав руку ко рту, развернулось — повсюду, куда достигал взгляд, — живописное полотно, таинственное, безмолвное. Полотно, далеко уходившее вглубь, раскинувшееся в ширину с востока до запада и вознесшееся много выше луны. Огонь и луна расписали его темную, едва различимую плоскость. Лунные ритмы зарождались и двигались во мраке. Контрапункты костров сияли, как якоря, — якоря, не дававшие лесу соскользнуть в темноту.

И какая глазурь! Неземная глазурь полночного озера! И толпа за водой, неподвижная в тени лепных каштанов. И пламя костров!

Но вот из этой красоты прилетел голос: «Огонь!» — и пушка грянула и скакнула, и дым заклубился над берегом. «Огонь!» — опять крикнул голос, и опять, и опять, пока пушка не проревела подряд десять раз.

То был знак, и внезапно все ожило, словно по мановению волшебной палочки. Полотно содрогнулось. Одни его фрагменты распались, другие слились, и вот что увидел Титус вверху и внизу:

Сначала луну — теперь она висела прямо над его головой, большая, как столовое блюдо, и белая — вся, кроме мест, на которые пали тени ее гор. Луну, чей блеск покрывал все вокруг как бы снеговой пеленой.

А над луной и вокруг — ночное небо. Оно опадало, это небо, подобное занавесу, огромному, как возмездие, на вершины холмов, подернутых дымкой папоротников, чьи ветви налегали одна на другую, стекая, складка за складкой, по склонам к каштановым рощам в их буйной листве, верхние своды которой сияли, изгибаясь на уровне глаз Титуса по колоссальной кривой. А под деревьями, вдоль края воды, бурлило, сгустившись, как крапива на пустыре, все население далекого замка. Сотни людей сразу могли укрываться в литой тени одного только дерева, другие сотни — светиться в ромбовидном пятне лунного света. И подобное пчелиному рою мельтешенье лиц, озаренных красным светом приозерных костров. Теперь, когда отсалютовала пушка, великое полотно забурлило. Другой берег озера был слишком далек, и Титус не мог различить ни одной фигуры, но оживление бежало по тамошним толпам, как зыбь от ветра по полю плевел. Однако и это не все. Ибо и зыбь, и трепет теней и лунного света, и волнение на берегу, немедленно повторялось озером. При малейшем движении чьей-либо головы на берегу, призрак ее смещался в воде. Ни единый проблеск огня не терялся в зеркалистых водах.

Именно на этом ночном стекле, в глубинах которого сияла облитая луною листва каштанов, взгляд Титуса задержался дольше всего. Ибо в нем была пустота, смертный покров, в нем было все. Ничто из вмещаемого им ему не принадлежало, пусть даже малейший листок отражался в нем с микроскопической точностью, — и, словно стремясь высветить эти зыбкие очерки собственным их светилом, призрак луны лежал на воде, большой, как блюдо, и белый — весь, кроме тех мест, на которые пали тени его гор.