Горменгаст

— Изгнан, мальчик... Когда вам было только... когда отец ваш... мой господин... — И он вдруг закончил. — Ваша сестра, Фуксия?

— С ней все хорошо.

— А! — сказал тощий человек, — не сомневался. — В голосе его прозвучала едва ли не счастливая нота, затем, с нотой совсем иной: — Вы устали, мой господин, запыхались. Что привело вас?

— Я сбежал, господин Флэй, — удрал. Я голоден, господин Флэй.

— Сбежал! — с ужасом прошептал сам себе долговязый человек, однако встал и рассовал по карманам бечеву и крючок, не позволяя себе задать сотню жгущих ему душу вопросов.

— Слишком здесь глубоко — слишком быстро. Сделал переправу — валуны — полмили вверх — недалеко, светлость, недалеко. Идите за мной по берегу, по вашему берегу реки, мальчик — кролика съедим… — Казалось, он разговаривает сам с собой, бредя по воде к своему берегу. — …Кролика и голубя, а потом отоспимся в хижине... Совсем он себя загонял... сын лорда Сепулькгравия... того и гляди, упадет... Расскажи ему где-нибудь... глаза как у ее светлости... Сбежал из Замка! ...Нет... нет... так делать негоже... Нет, нет... придется назад отослать, семьдесят седьмой Граф... В кармане носил... величиной с обезьянку... давно...

Так бормотал Флэй, шагая с Титусом, следовавшим за ним по другому берегу, вдоль кромки воды, пока не добрались они до валунной переправы после, казалось, бесконечного похода. Река в этом месте мелела, но сдвинуть и расставить валуны по местам все равно оказалось для Флэя нелегким трудом. Пять лет уже продержались они под напором воды. Переправу Флэй соорудил безупречную, и Титус немедля перешел на его берег. Миг-другой простояли они, стесненно вглядываясь один в другого; затем, неожиданно, все накопившееся за день физическое возбуждение, все потрясения и лишения обрушились на Титуса и он упал на колени. Исхудалый человек мгновенно подхватил мальчика и, осторожно уложив его себе на плечо, зашагал меж деревьев. При всей исхудалости господину Флэю выносливости было не занимать. Река скоро осталась далеко позади. Длинные, жилистые руки крепко прижимали Титуса к плечу; тощие ноги пожирали расстояние широкой, неторопливой, мускулистой поступью — удивительно, если не считать потрескивания в коленных суставах, беззвучной. За время изгнания в лесах и скалах Флэй научился ценить молчание, а умение отыскивать путь стало для него, точно он и родился в лесу, второй натурой.

Быстрота и сноровистость его поступи говорили о близком знакомстве с каждым уголком и закоулком этих мест.

То шел он лощиной, по пояс в папоротниках. То поднимался по склону, покрытому красноватым песчаником; то огибал скалу, верхушка которой нависла над основанием, а пространную поверхность покрывали наросты глиняных ласточкиных гнезд; то спускался в бессолнечную долину; то шагал по заросшим грецким орехом скатам, с которых каждый вечер с отвратительным постоянством стаи сов отправлялись в свои кровопролитные вылазки.

Когда Флэй, взобравшись на вершину песчаного холма, на миг остановился, переводя дыхание и глядя на распадок внизу, Титус, несколько времени назад настоявший на том, чтобы идти своими ногами, — поскольку даже Флэю не по силам было тащить его вверх по крутому косогору, — остановился тоже и, опершись ладонями о колени, и чувствуя, как онемели его усталые ноги, наклонился вперед, отдыхая.

Распадок или долинку под ними ограждали от внешнего мира лесистые склоны, и только с южной ее стороны вставала скальная стена, заросшая мхом и лишайником, ярко сиявшими в лучах заходящего солнца.

В дальнем конце этой серо-зеленой стены имелись в скале три глубоких промоины — две в нескольких футах над землей, а одна на уровне песчаного дна лощины.

По дну этому тек небольшой ручей, расширявшийся посередине, образуя просторную чистую заводь — на дальнем, сужавшемся конце этого озерца, стояла грубой работы плотина. При всей ее простоте на возведение плотины ушло немало долгих вечеров. Флэй приволок два самых тяжелых, какие смог одолеть, бревна и уложил их один близ другого поперек потока. Оттуда, где стоял Титус, ясно различался водослив в середине плотины. Звучание его струилось и трелилось в безмолвии вечереющего света, стеклянный голосок наполнял долину.

Они спустились в нее, в мозаику песка и трав, и пошли вдоль потока, пока не добрались до плотины, до разлива плененной воды. Ни дуновения не возмущало нежной синевы ее стеклянистой поверхности, в которой крохотно отражались растущие на склонах деревья. С тыла бревен и между ними были вбиты ряды кольев — это была крепь. Пространство между кольями заполнялось землей и камнями, пока не выросла стена и не возникло озеро, и новый звук не пришел сюда — звонкое пение сверкучего водослива.