Горм, сын Хёрдакнута

– Как тот ехидный скальд сложил… «Он пригляделся – точно. Кишек нет[107],» – уже из неизвестного Горму источника воспроизвел разлагавшийся ярл. – Посмотрите только на этого выпендрялу… Да на что они тебе? Жевать будешь, изо рта все равно выпадет! Давай лучше копье, а то где мы еще такого раругга найдем?

– Кого найдем? – удивился Горм.

Гнупа уже собрался было объяснять, но чавкающе-шипящую речь драугра остановило приближение еще одного существа, ехавшего верхом на длинной приземистой зверюге, напоминавшей крысу, только размером никак не меньше, чем с большерогого оленя. На ездовом животном местами сохранилась шерсть, но правый бок был частью налысо ошпарен, частью обуглен до костей неведомым жутким жаром. Ездоку тоже досталось, две его длинных руки были сломаны и безжизненно висели по сторонам покрытого плотно облегаемого доспехами туловища. Правда, двумя другими длинными руками он уверенно держал поводья.

– Кром, а это еще кто? – опять удивился Горм.

От упоминания имени бога, при жизни ничего не просившего, а после смерти ничего не обещавшего, по бескрайней равнине, усыпанной трупами и тут и там утыканной развалинами замков и крепостей, словно прошла волна небытия, через темный гребень которой мерцающе проглядывала какая-то смутно различимая иная явь (или навь).

– Чего не знаю, того не знаю, но бойцовая крыса кого попало возить не будет, – поделился Гнупа. – Ты тут про валькирий спрашивал…

Мертвенный свет корня в небе (если нависавшее сверху можно было назвать этим словом) померк. Не кто попало на бойцовой крысе с ожиданием поднял голову, наглухо закрытую вычурным шлемом, ввысь. Там, подобно до слез неправильному во всех отношениях облаку, на большом расстоянии плыло отталкивающе жирное тело, местами прикрытое доспехами, увы, недостаточно, чтобы скрыть его тошнотворно однозначную принадлежность к женскому полу. «Если кому духом послабее такое ночью померещится, точно с дев на коз перейдет,» – прикинул Горм. В каждой покрытой складками дряблого сала руке мерзкая особь держала по четыре покойника. За плечами одного из них висела тряпка на палке. На полотне еще были различимы три сцепленных треугольника. Мерзость пронесла левую руку мимо шеи, где у вторых, третьих, и так далее подбородков были свои вторые и третьи подбородки. Кулак остановился у лица. Над толстомясыми просторами щек придирчиво сощурился заплывший поросячий глаз. Разглядев покойников получше, особь разжала пальцы. Мертвые тела медленно заскользили вниз. Ездок на бойцовой крысе слез с длинного седла на низкой и широкой, частично ошпаренной спине твари и странной походкой – на каждой из ног было по одному дополнительному колену – пошел к предположительному месту трупоприземления. Горм увидел, что доспехи четверорукого на самом деле были частью тела, как панцирь у жука или кузнечика. Тем временем, вторая жирная рука была поднесена к труднопредставимой жути лица, но следующие трупы, встреченные еще менее одобрительным прищуром, отправились прямиком в широко распахнувшийся рот с невероятным количеством зубов. Удовлетворенно жуя и роняя маслянистые слюни, валькирия поплыла дальше.

– Да, так что ты здесь делаешь? – спросил Гнупа, помогая корнаку подняться.

Вдвоем, они принялись привязывать обломки копий по обе стороны от сломанного позвонка в шее раругга, используя злосчастные корначьи кишки в качестве веревок. Раругг, одним глазом смотревший за их работой, зашипел, словно кто-то развел пары в небольшом водомете.

– Кром, хороший вопрос! – ответил Горм. – Что я здесь делаю?

При повторном упоминании имени дающего храбрость, сделалась тьма.

– Шлем в серебре с чернью, это чья ж такая работа? – раздался во тьме хриплый пропитой голос.

– Не все ли равно, чья, серебро есть серебро, тащи сюда, – ответил другой голос, тоже пропитой, но сиплый.

– Погоди, у него и на доспехе все пластины с тем же серебром, да и меч, чай, ничего, дай, вытащим. А ну пшла отсюда, псина!

Раздался крайне знакомый Горму громовой лай. За ним последовали рычание, клацание зубов, проклятия, хрип, звук хлещущей жидкости, и глухой лязг падения на что-то твердое чего-то тяжелого.

– Секирой, секирой псину! – надсаживался третий голос.