Горький хлеб

Пятидесятник, широко раскинув ноги, восседал на крыльце, прикидывал, думал про себя: «Что-то недобрая здесь заимка. Старик, поди, хитрит, петляет. Красна девка откуда-то заявилась да еще бродягу с собой привела. Ох, неспроста все это, чую. Проверить старика надо. Нагряну на днях еще раз со всею дружиной. Бортнику и мужику пытку учиню, а коли чего недоброе замечу — веревками обоих повяжу, да в железа, а девку себе приберу. Ох и ядреная…» Дружинник даже зачмокал губами, представив упругое девичье тело. Он запыхтел, широко раздувая ноздри горбатого носа, поднялся с крыльца и шагнул в избу.

Василиса сидела в горенке грустная, в смутной тревоге, уронив голову на ладони.

Мамон подошел к ней, положил свои тяжелые руки на плечи и притянул к себе.

Василиса вспыхнула вся, отпрянула от Мамона, прижавшись к простенку.

— А ты меня не пугайся, девонька. Поди, скушно тебе в лесной келье. Поедем со мной в село. Девок-подружек к тебе приведу. Хороводами, качелями побалуешься. Заживешь вольготно да весело.

— Не хочу я к тебе идти. Хорошо мне в лесу. Тишина здесь да покой. Приютили меня люди добрые, ничем не обижают, — заявила Василиса.

— Обитель сия для бродяг да отшельников, а не для пригожих девок… Ну, гляди, милая, потом другое скажешь, — недовольно вымолвил пятидесятник.

— Любо ей у нас, батюшка. А уж такая толковая да рукодельница. Не нарадуемся на нее со стариком. Уж не трогай зореньку нашу, кормилец, просяще проронила старуха.

Мамон повернулся к Матрене, окинул ее хмурым досадным взглядом и только теперь вспомнил о своем деле.

— Так примечала ли здесь беглых мужиков, бабка?

— Так енто я и говорю, — потупившись зачала вновь старух; а. — По ягоды, грибы, травы да коренья много хожу по лесу, но ни беглых, ни разбойных людей не примечала.

Пятидесятник махнул рукой, сплюнул и вышел к холопам.

— Поехали в село, скоро вечереть зачнет. Прощай, старик. Не забудь меду князю прибавить.

Матвей не отозвался. Мамон тронул коня и всю дорогу молчал. Перед его глазами стояла то синеокая Василиса, то косматый тощий бродяга с почему-то знакомым хрипловатым голосом и огненно-рыжей бородой.

Глава 6 КАЗАЧИЙ СКАЗ

Брызжет ранняя утренняя заря сквозь сонные зеленые вершины, утопая в стелющемся по падям легком белесом тумане.

Тихо в лесу, благодатно. Дремлет бор, низко опустив свои изумрудные обвисшие лапы над мягким седоватым мхом. От ветвей стоит на поляне густой хвойно-медовый дух.

Но вот трещит валежник. Качнулись, задрожали широкие пахучие ветви ели. Поднялся на задние лапы дюжий темно-бурый медведь, высунув из чащобы широкую морду.

Зверь глядит на поляну, на усыпанные по ней колоды-дуплянки. Крутит мохнатой мордой, принюхивается и тихо урчит, обхватив передними лапами ель.

Тихо в избушке. Спит старый бортник. Медведь вылезает из чащи, косясь взглядом на лесную рубленую постройку, крадется к дуплянкам.

Вот уже близко. Эге, сколько тут колод! Есть чем поживиться. Сейчас он уронит наземь чурбак, запустит в дупло свою лапу — в густую медовую гущу и примется за самое любимое лакомство.

Невтерпеж косолапому. Два прыжка — и он на пчельнике, над которым мирно, не зная беды, роятся полусонные пчелы. Зверь склоняется над колодой, но тотчас испуганно поворачивает морду в сторону избушки.

Из-под воротни с яростным лаем выскочила большая, похожая на волка, матерая собака.

Экая напасть! Зверь сердито рявкнул, шерсть на его загривке поднялась дыбом и зашевелилась.

Из избы показался бортник в одном исподнем и с самопалом в руках. Завидел зверя, закричал, затряс седой бородой:

— Я те, проказник! У-ух!

Медведь неистово заревел и задал стрекача, проворно шмыгнув в заросли бора.

Матвей еще долго слушал его обидно-раскатистый рев и тихо ворчал, посмеиваясь:

— Чужой забрел, бедолага. Свои-то знают, не лезут. А этот, видно, издалека бредет, не чует, что у меня собака. Ишь как деру дал…

На крыльцо вышла Матрена — заспанная, простоволосая.

— Ты енто чево тут спозаранку раскудахтался, батюшка?

— С медведем толкую, Матрена. А ты ложись, рано еще.

— Сам-то отдохнул бы, отец. Всю ночь, чу, не спал, на лавке ворочался. Поди, от гостей такой сумрачный?

— От гостей, старая… Намедни я из избы отлучался, по лесу ходил. Не навещал ли тебя Федька Берсень?

— Я бы тебе сразу поведала, батюшка. Давно его не видела, горемыку грешного.

— Ну, ступай, ступай, старая. А мне уж не заснуть. Пойду колоду рубить. Теперь вона как князюшка размахнулся. Успевай поворачиваться.

Пахом отоспался, сидел без лаптей на лавке, взъерошенный, осунувшийся и ласково глядел на Василису.

— Бог-то и впрямь есть. Навел он тебя ко мне — пню старому. Ведь совсем помирал. Ан нет, знать еще поскриплю. Не знаю чем и отблагодарить тебя, чадушко. Мотри — весь царь перед тобой. Осталась от меня одна борода рыжая да сермяга драная, — словоохотливо проговорил старик.

Пахом поднялся с лавки, слабо качнулся, в голове пошли круги.

— Эк меня прихватило, ног под собой не чую.

В избушке одна Василиса. Готовила варево, сновала у печи.

— Ты бы лежал, дедушка, хворый еще. Сейчас тебе поесть соберу.