Горький хлеб (Часть 2)

Храп прекратился и с полатей сползла на пол растрепанная, заспанная, известная на всю вотчину богатырская баба Степанида в кубовом летнике. Потянулась, широко зевнула, мутным взглядом обвела мужиков, усевшихся за столами.

Баба - ростом в добрую сажень, крутобедрая, кулачищи пудовые. Карпушка, завидев могутную мельничиху, так и ахнул, крестное знамение сотворил.

- Мать честная! Илья Муромец!

Степанида запрятала волосы под кику с малым очельем и потянулась ухватом в печь за варевом. Молча, позевывая, налила из горшков в деревянные чашки кислых щей, принесла капусты и огурцов из погреба и, скрестив руки на высокой груди, изрекла:

- Ешьте, православные. Хлеб да соль.

Афоня Шмоток встал из-за стола, вскинул щепотью бороденку, вымолвил с намеком:

- Сухая ложка рот дерет. Нельзя ли разговеться, матушка?

Степанида глянула на Евстигнея. Тот зачал отнекиваться:

- Нету винца. Грех на душу не беру.

Афоня ткнулся на колени, заговорил просяще:

- Порадей за мир, Евстигней Саввич. Никто и словом не обмолвится. Притомились на боярщине. Богу за тебя молиться будем.

Евстигней для виду помолчал, потом смилостивился:

- Уж токмо из своего запасца. На праздничек сготовил. Леший с вами две косушки за алтын с харчем.

Мужики зашумели. Эх, куда хватил мельник. В Москве в кабаках за косушку один грош берут.

- Скинул бы малость, Евстигней Саввич. Туго нонче с деньжонками.

- Как угодно, - сухо высказал мельник.

Пришлось крестьянам согласиться: мельника не уломаешь, а винцо у него завсегда доброе.

Перед едой все поднялись из-за стола, лбы перекрестили на закоптелый образ чудотворца в правом углу и принялись за трапезу. Выпили по чарке, крякнули, бороды расправили и потянулись за огурчиком да капустой.

- Э-эх! Загорелась душа до винного ковша. Еще по единой, хрещеные! Первая чарочка колом, вторая соколом, а остальные мелкими пташками грешную душу потчевать зачнут, - весело и деловито провозгласил Афоня.

Выпили еще по чарке. Зарумянились темные обожженные вешними ветрами лица, разгладились морщины, глаза заблестели. Вино разом ударило в головы. Забыв про нужду и горе, шумно загалдели. Много ли полуголодному пахарю надо - добрую чарку вина да чашку щей понаваристей.

Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал, всю весну на редьке с квасом. Заплетающимся языком тоскливо забормотал:

- Походил я по Руси, братцы. Все помягче земельку да милостивого боярина искал. Э-эх! Нету их, милостивых-то, православные. Всюду свирепствуют, лютуют, кнутом бьют. Нонче совсем худо стало. В последний раз я угодил к Митрию Капусте. Златые горы сулил. Я, грит, тебя, Карпушка, справным крестьянином сделаю, оставайся на моей земле. Вот и остался дуралей. Хватил горюшка. Митрий меня вконец разорил. Ребятенки по деревеньке Христа ради с сумой просят. Норовил уйти от Митрия. Куда там. Топерь мужику выхода нет. Царь-то наш Федор Иванович заповедные годы ввел. Нонче хоть издыхай, а от господина ни шагу. Привязал государь нас к землице, вот те и Юрьев день...

- Толкуют людишки, что царь скоро укажет снова выходу быть, - с надеждой проронил один из страдников.

- Дай ты бог, - снова вступил в разговор Афоня. - Однако я так, братцы, смекаю. Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно, чтобы крестьянин спокон веку на их земле сидел.

- Без выходу нам немочио. Юрьев день подавай! - выкрикнул захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки.

- Верно, други. Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам волюшку, - громко поддержал соседа Болотников.

И тут разом все зашумели, словно растревоженный улей:

- Оскудели. Горек хлебушек нонче, да и того нет. Княжью-то ниву засеяли, а свою слезой поливаем.

- На боярщину по пять ден ходим.

Болотников сидел за столом хмурый, свесив кудрявую голову на ладони. На душе было смутно. Подумалось дерзко: "Вот он народ. Зажги словом - и откликнется".

А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее:

- Приказчик лютует без меры!

- В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает...

К питухам подошла Степанида, стряхнула с лавки тщедушного Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу:

- Тиша-а-а, черти!

Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу рассмеялся.

- Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степени да, в ватаге атаманом быть.

Бабе - лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой. Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:

- В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулы23 бы взяла.

- Отчего такой почет, Степанида?

- Для бабьей утехи, сокол.

Мужики загоготали, поглядывая на широкобедрую мельничиху.

- Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей-ка мужичкам штец, - замахал руками на Степаниду мельник.