Горит восток

К ограде, за которой стояли тюремные бараки, они подошли уже в сумерки. Прежде чем попасть в ворота, надо было обогнуть угол двора. Здесь, поодаль, в лощине, на лесной вырубке, в несколько рядов тянулись постройки для ссыльнопоселенцев и вольных команд. По вечерам, когда партии арестантов возвращались с работы, возле угла двора собирались из поселка люди. У многих из них среди содержавшихся в заключении были друзья, родные, и можно было здесь, у забора, когда пары огибали угол двора, переброситься несколькими словами. Тут всегда выстраивалась дополнительная стража, но разговаривать с заключенными она не мешала, только бы не подходили к ним слишком близко.

У Середы в поселке было много знакомых. Редкий день кто-нибудь его не встречал. И поэтому, чтобы удобнее разговаривать, он в паре становился со стороны, противоположной забору. В своей полусотне они с Павлом всегда шли первыми. Часто случалось, что ворота не успевали открыть вовремя или с других работ подходили еще партии арестантов, движение замедлялось, и тогда наговориться можно было вволю. В этот раз на подходе больше не было никого, и ворота тюрьмы стояли открытыми настежь. Конвойные, разозленные, что теперь в котле им осталась только «овощь одна», гнали арестантов чуть не бегом.

Черт! — ворчал Середа, издали вглядываясь в группу людей, стоявших против угла забора. — Кума сегодня обещала шкалик мне принести. Не сумеет отдать.

Каждая знакомая ему женщина у него слыла «кумой». При заведомом попустительстве стражи они всегда ловко перебрасывали ему шкалики с водкой. Середа покрикивал:

В долгу не останусь, кума!

Он торговал водкой среди арестантов. Павел шел, глядя прямо перед собой. Его всегда раздражало это, большей частью праздное, любопытство собравшихся у тюремной ограды. А вопли и причитания в толпе, когда мимо проходили чьи-либо родственники, всегда больно резали сердце.

Середа опознал свою знакомую.

Эй, эй, давай сюда, кума! — замахал он шапкой и подался вперед.

Сбоку шедший с винтовкой наперевес конвойный подставил штык к самому подбородку Середы. — Никаких тебе сегодня шкаликов! Середа умоляюще притиснул шапку к груди.

Господин конвойный…

Павел их обошел. И в этот миг услышал взволнованный женский голос:

Паша!.. Пашенька!

Он быстро повернулся. Увидел совсем недалеко от себя протянутые к нему руки, полные слез глаза… И тут же налетел еще один конвойный и погнал всех собравшихся:

Расходись! Сегодня нет разговоров!

Еще раз сквозь шум возмущенных голосов к нему донеслось:

Паша!

И потом цепочка арестантов повернула за угол и втянулась в широкий тюремный двор.

Кто это тебя кликал? — благодушно спросил Середа, похлопывая по карману бурнуса. Ему каким-то образом кума сумела-таки подбросить шкалик.

Не знаю… кто… — нетвердо ответил Павел. Потрясенный, он вошел в барак, поднялся на нары,

лег на свое место. Середа вытянулся рядом с ним, дыша в лицо ему винным запахом, спросил опять:

Кто такая эта твоя краля? И опять Павел ответил:

Не знаю.

Но он говорил неправду. Он сразу узнал и ее голос, и эти просительно вытянутые руки, и отуманенные слезами и любовью глаза. «Зачем она здесь? Зачем она здесь?» — твердил он себе. Но Павел зря спрашивал: знал он, почему Устя здесь.

Он не мог улежать спокойно, ворочался с боку на бок, садился на нары и вслушивался в жалобный посвист ветра. И в нем ему мерещился все тот же голос:

Пашенька!..

Середа ночью проснулся, увидел сидящего на нарах Павла.

Не спится, Павел? Жрать хочется?

Да.

Середа зевнул в кудлатую бороду. Погладил тощий живот. ч

Давай убежим, Павел, — сказал он привычно.

Убежим, Середа, непременно, — глухо откликнулся Павел. — Когда убежим?

Весна настанет — по весне и убежим, — поворачиваясь к нему широкой спиной, сказал Середа. — В зиму только дураки бегают. Да ты всерьез говоришь?

Всерьез.

21

Весь январь стояла теплая, «сиротская» погода. Чуть не каждый день падал мягкий, крупными хлопьями снег. К ночи прояснивалось, и начинался легкий морозец, как раз такой, чтобы скрепить на земле пушистые снежинки. Такого обилия снегов в Шиверске никто еще не запомнил. Когда на открытых еланях встречались две подводы, им трудно было разминуться. Проселок не успевал накатываться в широкую дорогу и вился узкой полоской, в один санный след. В городе на тротуарах снегу натопталось так много, что ноги пешеходов приходились на уровне окон.

— Будет нынче хлебушко! — радовались крестьяне. Могамбетов ворчал:

Тепло. Нет варежкам ходу…

Дворник Арефий замучился, очищая двор. Василев любил, чтобы зимой во дворе лежал снег, но только тоненько, как скатерть. А тут что ни день вывози шесть-семь коробов. И хуже всего было, что снег падал именно днем. Сколько ни работай, а хозяин ругается: нельзя пройти по двору в мелких калошах, попадает сырость на штиблеты.

Стоя на запятках. саней, Арефий только выехал из ворот с очередным коробом снега, как к парадному крыльцу дома в легкой кошевочке подкатил Иван Максимович с Лукой Федоровым.

Здорово, Арефий! — крикнул дворнику Иван Максимович.