Горят как розы былые раны

Сидеть на заднем сиденье машины и двигаться в потоке, не предпринимая никаких усилий, чтобы удержаться в нем, – он любил это состояние. Часто, спасаясь от тревожащей его изредка охлофобии, он не торопился к Соне, а заходил в огромный супермаркет, что в двух остановках от дома. Потолки до неба и холлы этажей, на которых могла бы уместиться хоккейная коробка, создавали ощущение беспредельного пространства. Ирреальность восприятия окружающего мирка, нелогичное нахождение его здесь и сейчас успокаивали и оживляли. Его ждут дома, он не должен находиться здесь ни при каких обстоятельствах. Это нелогично, ничем не обосновано, нелепо. Но это выдавливание себя из тревожного мира придавало новый вкус окружающему, новый цвет и запах. Он садился на лавочку в углу и сквозь расслабленные веки смотрел на бесконечное движение людей.

Почему картина, простояв в его мастерской почти неделю, не вызывала у него никаких перемен в ощущениях жизни? Примерно столько же времени смотрел на нее Лебедев. Он не мог часами находиться подле нее, Голландец – мог. И находился. Едва Соня засыпала, он осторожно вставал и шел в мастерскую. Садился напротив «Ирисов» и долго, в упор, смотрел. Он впускал внутрь себя ее цвета. Он предоставлял ей возможность проникнуть вовнутрь его мозга, затронуть, изменить. Но ничего не происходило.

Голландцу нужна была уверенность, что картина – зло. Не абсолютное, действующее направленно и адресно, но все-таки – зло. Трагедия, созданная гением уходящего из мира сумасшедшего, никем не любимого, нищего художника.

Лебедев, его бабка, его дед и все, владевшие этой картиной до них, закончили одинаково. Как только «Ирисы» оказывались у кого-то, психиатрические больницы уже ждали их, держа двери открытыми. Едва у картины менялся хозяин, имя его можно было смело заносить в список постояльцев психушки.

«Но почему она не работает, когда стоит напротив меня? Я не ее хозяин? Но я выкрал ее. И мог бы не отдавать. Я – хозяин «Ирисов».

Ошибка в предположении? «Ирисы» – не зло? А люди с расстроенной психикой – промысел божий?

Выяснить это сейчас, когда воочию он убедился лишь в развивающемся безумии Лебедева, Голландец мог только одним способом. Провести третий эксперимент.

Если «Ирисы» ломают сознание, то спятит капитан. Его жена. Дети. Но их можно перечесть по пальцам.

«А что произойдет, если картина окажется…» – поняв, что сейчас снова начнет думать о последствиях прописки полотна в амстердамском музее, он постарался выкинуть эти мысли из головы.

«Ты не мог не сообщить о своем замысле написать «Ирисы», Винсент… О каждой картине ты писал брату».

Последние дни Ван Гога в Арле были сдобрены особо острой приправой. Он уже иначе реагировал на действительность, все чаще уходил от нее, причем не по своей воле.

«Где-то, в каком-то письме ты должен был упомянуть «Ирисы»…»

И Голландец, усевшись поудобней, закрыл глаза и отдался дремоте.

Арль, 1889 год. Кафе мадам Жину…

– Мне решительно не везет, – буркнул лейтенант, сбрасывая карты. – Я спустил вам все свои спички. Чем прикажете теперь прикуривать?

– Прикуривать? – иронично повторил Полин. – Разве после того, как мсье Ван Гог закончит, у вас останутся средства на табак?

– Я уже закончил.

Все замолчали и посмотрели в угол кафе, туда, где над холстом блестел мокрый от напряжения лоб Винсента. В зале вразнобой застучали стулья – трое мужчин поднялись и медленно, словно от работы Винсента зависела их жизнь, стали приближаться к нему. Позади них, нервно вытирая сухие руки о полотенце и сверкая сквозь стекла очков возбужденными глазами, шаркала по полу своими турецкими сандалиями мадам Жину.

Винсент снова посмотрел на ботинки. Если не раздобыть денег, подошвы придется крепить суровой нитью поверх шнуровки. Пять франков, что у него остались, нужно растянуть на две недели. Немыслимо, но не привыкать. Батон хлеба в день, да дома еще осталось немного кофе и две бутылки абсента. Абсентом и табаком можно убивать голод. Но ботинки… Им абсент не помощник. Без ботинок нельзя выходить на пейзажи, нельзя… Если бы достать еще пять франков, тот же Риньон починил бы их за один вечер…

– Этого не может быть…

Винсент поднял глаза и всмотрелся в лицо Полина. Красное, в бордовых прожилках от алкоголя и скабрезностей, оно было полно удивления. Поросячьи глазки в окружении малиновых, чуть вывернутых век, стремительно бегали по картине в поисках подвоха.

– Безумие, – в изумлении прошептал Риньон, незаметно для себя опираясь о плечо Винсента и вглядываясь в написанное, – это безумие. Человек не может это сделать… Нормальный человек… не в состоянии этого сделать!.. Он спятил!

Выслушав и это, Ван Гог посмотрел на лейтенанта. Командир роты зуавов стоял перед полотном, скрестив на груди руки. Он не сводил глаз с ирисов. Казалось, лицо его выражало бы и большее равнодушие, но Габриньи было лень напрягать себя даже равнодушием.

– Он подменил холст, – вскричал вдруг Полин. – Мы отвлеклись, и он подменил холст! Вы договорились с ним, чтобы обчистить меня и Риньона!

Вращая головой, он смотрел то на приятеля, то на мадам Жину.