Горячий танец смерти [сборник]

— Ну-с, чью голову вешаем на стенку? — черно пошутил Крячко, присаживаясь на корточки.

— И этот человек учил меня этичности, — хохотнул Гуров, извлекая перчатки и натягивая их. — Ты мне составь как-нибудь реестрик твоих убеждений, я иной раз теряюсь.

— Ладно тебе. Где голова-то у этого… этой… Что это вообще?

— Сейчас узнаем. Иди пока, глянь — Лера цела?

— Цела, цела, — отозвалась женщина. Она уже поднялась, сняла тюрбан, под которым скрывался шлем, стащила и его, короткими волосами встряхнула. Теперь, стоя на одной ножке, как заправская балерина, рассматривала одну из туфель:

— Ах, батюшки, каблук. Жаль, сломала.

— Вы железная леди со стальными нервами, — не сдержался, польстил Крячко.

— Да после стольких-то дней анабиоза куда как приятно встряхнуться, — отозвалась она беззаботно, отламывая и второй каблук.

— Стас, посвети, — напомнил о себе Гуров.

Крячко включил фонарик и, вглядевшись, присвистнул:

— Вот это да-а-а-а. Смотри-ка, какую зверь споймали.

На земле лежал, скорчившись, человек в лохматом маскхалате типа «леший», топорщившемся клочьями вплетенной, курчавой, густо пахнущей шерсти. Гуров, сориентировавшись, где должна быть голова, раздвинул лохмотья — и при свете фонаря показалось хорошо знакомое лицо, с крупным носом, нежной белой кожей, в обрамлении светлых кудряшек. Из края рта сочилась кровь.

— Стас, договаривались стрелять по конечностям, — деликатно напомнил Гуров, вздыхая. Так и есть, и на белой «шерсти», ниже груди, расползалось красное пятно.

— Я и стрелял, — отозвался Крячко.

— Это не конечность.

— Неужели? Прости, промахнулся.

Быстро, споро обыскивая лежащего, Станислав расстегнул молнию маскхалата, присвистнул снова и, сказав «я звонить», умчался с максимально возможной скоростью по знакомому маршруту, во флигель, к телефону с бляхой Народного комиссариата связи.

Там тотчас поднялась кутерьма. Было очевидно, что Станислав, добравшись до телефона, не ограничивался тем, чтобы просто набрать «сто двенадцать», а куражился над деморализованной, теперь уже беззащитной хозяйкой. Понять, что там творится, было легко: вспыхнул свет, прогудел крячковский голос, что-то лепетала, по обыкновению заикаясь, Катя, дверь флигеля тихонько отворилась, и сама Катя вышла в сад.

Из одежды на ней только и было, что призрачно-белая ночная рубашка и шерстяной платок на плечах. Она извлекла только что затычки из ушей и теперь стояла, прислушиваясь, на пороге, с керосиновой лампой в руке, трепетно вглядываясь в темень, — эдакий светлый мотылек и заманчивая добыча для ночных чудовищ, таящихся во тьме.

— И-ильюша, — позвала она тихонько, ломким голосом, каким говорят после плодотворной истерики. — Илья, где ты? Иди, я больше не сержусь. И-илья! — Ясное дело, никто ей не ответил, глупой.

Катя, поколебавшись немного, сошла-таки с освещенного пятачка, с порога, маленьким привидением прошелестела по брусчатке, боязливо оглядываясь. Лев Иванович, намертво придавив хулиганское желание завыть, откашлялся и максимально корректно предписал:

— На что вам, мадам, этот убогий? Шли бы вы домой, простудитесь.

— Лев Иванович, это вы? — Она подняла керосинку. Сделав еще пару шагов, споткнулась обо что-то металлическое, нагнулась, не без труда потянула вверх странный пресс для пряников, тот самый, похожий на неудобный ухват о двух рукоятках. — Что это?

— А то сами не знаете? — Лера, возникнув подле Катерины, сдернула с шеи платок.

Керосинка светила ярко, и хорошо были видны уродливые шрамы на белой шее. Катерина всхлипнула, рука у нее дрогнула, но Лера перехватила ее, удержала:

— А ну без истерик. Не изображай невинность, твой же артефакт.

Она поддала носком изувеченной туфли валяющийся пряничный пресс, тот самый, с волком, только теперь по периметру формы в нарезные отверстия были вкручены длинные шипы, мастерски выкованные зубья.

— Ну вот и последнее звено, при чем тут кузнец Сорока, — пробормотал Гуров. — А вы, Лера, не очень-то над ней изгаляйтесь, сами-то не лучше.

— Бесспорно, — вежливо кивнула Паскевич, — но коль скоро я пострадавшая, могу себе позволить.

Катя дико повела глазами, издала негромкий возглас, который тотчас перешел в дикий нутряной крик, — она увидела Абдулаева. Упав на колени, бросилась на него, сползла, начала тормошить. Подоспевший Крячко сначала умело и споро оттащил ее от раненого, потом сообщил, что все в порядке, все выехали.

— Надеюсь, они попадут в пробку, — кровожадно заметила Паскевич, ловко и со вкусом пристраивая платок на шею и взбивая его в чудо-цветок.

— Ах, мадам, ну почему вы так жестоки? — галантно спросил Крячко, косясь на это эфемерное, нежное чудо природы, оно же — венец творения.

Лера, безошибочно расслышав в его голосе нечто знакомое, бросила через плечо лукавый взгляд. И по выражению Стасова лица ясно читалось, что внутренне он взвыл и завязался пышными узлами.

— Вам, Станислав Васильевич, откроюсь как родному, — промурлыкала она. — Эта сволочь — мой первый муж.

— Лера, — снова подал голос Гуров, — нам с вами, в нашем возрасте, надо почаще оборачиваться на себя, нежели порицать других.

Паскевич сардонически скривила губы: