Горячее молоко

Когда она, запрокинув голову, в один присест влила в себя анисовый ликер, я думала, она собирается прополоскать им горло. В этот миг моя реальная мать и моя призрачная мать — женщина восхитительная, победительная, живая и здоровая — сплавились воедино. Это была очередная подходящая тема для новаторского полевого исследования: как воображение и реальность могут закувыркаться парой и наломать дров, но обдумать ее не удалось: меня слишком отвлекала продавщица головных уборов, нацепившая на себя самую экстравагантную шляпу из разложенного на прилавке товара. Со шляпы еще свисал ценник, болтавшийся на веревочке перед глазами продавщицы. Как будто она специально рассчитывала привлечь к себе внимание. Время от времени женщина потряхивала головой, чтобы ценник у нее перед носом хаотически прыгал из стороны в сторону.

Я встала и заняла свое место за коляской, подняла тормоз, что было трудно, поскольку шлепанцы на веревочной подошве так и норовили слететь с ног, и повезла маму по пыльной дороге, объезжая рытвины и кучки собачьего дерьма; мимо проплывали сумки и бумажники, покрытые испариной сыры и шишковатые колбасы, иберийский хамон из Саламанки и вязки чоризо, пластиковые скатерти и чехлы для мобильных телефонов, куриные тушки, крутящиеся на стальных вертелах, вишни, помятые яблоки, апельсины и перцы, корзины с горками кускуса и куркумы, банки хариссы и лимонного джема, фонарики, гаечные ключи, молотки, а Роза между тем обмахивала ноги свернутым в трубочку «Лондонским книжным обозрением».

Я остановилась на пыльной дороге.

Моя мама способна почувствовать, что ей на ноги села муха.

Муха. Мама чувствует муху.

Значит, чувствительность у нее сохранилась. Да еще какая, обостренная.

Толкая кресло-каталку, я вглядывалась в неуютные серо-бетонные многоквартирные постройки, которые теперь, во время кризиса, были заброшены, и все время слышала свист ее литературной мухобойки.

— Стой, стой, стой.

Роза указывала на прилавок с дешевыми часами. Высокий африканец в изящном белом одеянии помахал ей левой рукой. Правая рука, изогнутая в форме буквы С, была украшена множеством наушников: синих, красных и белых. Роза распорядилась пододвинуть кресло-каталку поближе и немедленно схватила блестящие, золотистые металлические часы на толстом браслете и с ободком искусственных бриллиантов вокруг циферблата.

— Всегда хотела гангстерские часы. Убийственная побрякушка.

— Почему убийственная?

— В клинике Гомеса меня медленно убивают, София. Лекарства отменяют, персоналу не хватает квалификации, чтобы поставить диагноз. Твердят, что все в норме. Разве у меня цветущий вид? — Она стукнула ногой о каталку. — Пока из-за язвы стопы предположили диабет. Единственное, что этот шаман со своей кошкой воспринимают серьезно.

Африканец осторожно высвободил часы из рук моей матери и начал жонглировать заводным ключом. Он поднес усыпанный бриллиантами циферблат к уху и потряс. Видимо, услышанное ему не понравилось. Он опустил руку в карман белого балахона и вынул маленькую отвертку. Как только он принялся разбирать часы, мне стало ясно, что Розе придется их купить.

Я выступила вперед.

— И сколько же стоят эти часы? — Руки в боки, словно я возмущена, хотя возмущения не было и в помине. Странно. Я изображала негодование, но мое сердце в этом не участвовало. Где я научилась изображать возмущение, которого не испытываю? Мой голос поднялся, можно сказать, до почти прокурорского тона. Где я научилась занимать позицию, в которую не верю? А как насчет слова «Обесславленная»? Когда Ингрид вышила его голубыми нитками и вручила мне как ни в чем не бывало, она, возможно, тоже изобразила то, чего не чувствовала.

Африканец ответил, что часы стоят всего лишь пятьдесят евро.

Я засмеялась, но сарказм — не то же самое, что смех, и он это знал.

Длинными пальцами он бережно держал маленький стальной кружок. Роза объявила, что это батарейка — можно подумать, новое изобретение.

Оба очень увлеклись батарейкой. Африканец кивал и улыбался в знак согласия, указывая на бриллианты, как на великую ценность. Роза раскраснелась от анисового ликера. Когда она начала пересчитывать бриллианты на ободке, продавец понял, что ее запястье недолго будет оставаться голым. Я отметила, что у мамы прорезались обаяние и живость. Если подуть на ее имя, Rose, буквы передвинутся, и получится Eros, бог любви — окрыленный, но хромой.

Она протянула африканцу запястье, и тот закрепил на нем часы.

Было видно, что они слишком велики для ее изящных костей и всегда такими останутся. Продавец подтащил к креслу табуретку и попросил положить запястье ему на колено, чтобы отрегулировать браслет. Звенья браслета защемили пушок на маминой руке. Я вздрагивала, словно испытывала за нее эту маленькую боль. Сопереживание болезненнее, чем укусы медуз.