Горе одному

В уголке подремывала тетя Даша. Слушать лекцию ее не звали, но она должна была запереть уголок, когда все кончится. Можно было бы попросить девчат, но они могли забыть, и тогда Яков Лукич, который каждое утро обходил пятиэтажку и лез во всякую щелку, долго бы срамил ее, а потом повесил бы бумажку с «на вид». Бумажка пустяковая, а там кто ее знает… Нет уж, лучше подальше от всяких бумажек! Лучше уж дождаться и самой запереть. Кроме портрета Сталина, стола и скамеек, в красном уголке ничего не было, никто бы этого не украл, а все-таки береженого, говорят, и бог бережет…

Алов забежал в общежитие, удовлетворенно покивал, увидев занавески и шахматы, записал, какая была лекция. Потом в газете появилась заметка «По следам наших выступлений», в которой говорилось, что культурно-бытовое обслуживание в общежитии резко улучшилось, налаживается культурно-массовая воспитательная работа.

Лекций больше не было, и о них никто не тосковал. Мишка Горев нечаянно прожег папиросой дырку в занавеске. Яков Лукич заметил и приказал тете Даше убрать занавески в кладовую.

— Я — лицо материально ответственное, — в несчетный раз сказал он, — мое дело, чтобы вещь была в целости и сохранности… А на вас разве напасешься?

Никакой материальной ответственности он не нес; если вещь изнашивалась или ломалась, она актировалась и списывалась. Но Яков Лукич не мог видеть равнодушно никакой порчи или ущерба, и так как вещи лучше всего сохранялись в кладовой, он предпочитал оттуда их не выпускать. Обходились так? Ну и дальше обойдутся.

А потом запропастился черный король. Ребята слепили нового из хлеба и даже покрасили его, но Яков Лукич и тут углядел.

— Это что? — спросил он, тыкая пальцем.

— Король, Як Лукич…

— Самоделошный? А где казенный король?

— Закатился куда-то.

— Ага! — зловеще протянул Яков Лукич. — Закатился? Ну, всё! Королей я сам не делаю, короли денег стоят, — сгреб шахматные фигуры и унес.

Тем все и кончилось, если не считать того, что еще долгое время ребята донимали Алексея цитатами из статьи. Особенно изощрялся Костя Поляков.

— Слушай-ка, представитель молодого пополнения, поведай нам — нет ли у тебя трешки? А то, понимаешь, шибко охота поработать над собой, а на чекушку не хватает…

Или иногда, облокотившись о стол, он долго внимательно разглядывал Алексея и очень серьезно просил:

— Алеша, у меня к тебе большая просьба: сделай, пожалуйста, энергичное выражение лица… Только понапористей!

Алексей полушутя, полусерьезно тузил и Костю и других, но они только ржали, как жеребцы, и продолжали его поддразнивать, пока им самим не надоело…

…— Так в чем дело, молодой человек? — спросил Алов и спрятал зеленую папку в стол.

Алексей замялся. Этот Алов и теперь мог написать какую-нибудь чепуху… Но, в конце концов, он ведь написал тогда правду? Толку не было, верно. Но сейчас какой, собственно, нужен толк? Напишет правду — и всё. А больше ничего и не нужно. Все, и Витька, конечно, тоже, поймут, что это показуха и очковтирательство…

Слушая Алексея, Алов прикидывал. Конечно, можно бы сделать заметку о дутых передовиках. Тут Горбачев прав, такие есть… Но, во-первых, редактор ругался уже не один раз: «Хватит, понимаешь, этой критики! Надо поднимать дух, воспитывать на положительных примерах, а не критиканством заниматься!..» А во-вторых, в столе лежала зеленая папка. На обложке ее каллиграфически была выведена надпись — «Опережая время» и подзаголовок — «Опыт передовика производства В. Гущина». Все листы в папке были еще девственно чисты, но на них незримо было записано его, Юрия Алова, будущее: деньги, слава и, кто знает, может быть, Киев или даже Москва… И все может обратиться в ничто из-за этого парня, на которого он не пожалел тогда в очерке своих лучших образов и мыслей…

— Так, так, молодой человек, — сказал Алов, выслушав Алексея. — Хорошо, что ты пришел ко мне… Сам я этого вопроса решить не могу, мы посоветуемся с редактором… А пока — желаю успеха!

Как только дверь за Алексеем закрылась, Алов снял телефонную трубку.

12

Алексей пришел раньше назначенного часа. Он всегда приходил раньше. Не потому, что боялся опоздать. Чтобы без помехи подумать. О ней он думает постоянно. Она во всем. В том, что он думает, говорит, делает. Если бы не было ее, все было бы иначе. Как? Неизвестно. Только совсем иначе. Но она есть. И самое важное, что она — есть. Все другое тоже важно, но не так, по-особому. А она — всячески. Значит, вот это и есть любовь?