Гордость и предубеждение

– Этого не произойдет, потому что джентльмены поедут в Меритон в фаэтоне мистера Бингли, поэтому Херсты останутся без лошадей и не смогут воспользоваться собственным экипажем.

– И все же я бы хотела поехать каретой.

– Но, дорогая, папа не в состоянии выделить лошадей, я это знаю точно. Лошади нужны на ферме, правда, мистер Беннет?

– Они нужны на ферме гораздо чаще, чем я способен их раздобыть.

– Но если сегодня ты их уже смог раздобыть, то это как раз на руку нашей матушке.

Наконец она вытащила-таки из своего отца подтверждение, что лошади уже используются на ферме; поэтому Джейн пришлось ехать верхом, и мать отправила ее в дорогу, радостно предвещая плохую погоду. Ее ожидания оправдались: не успела Джейн отъехать далеко, как начался сильный дождь. Сестры переживали за нее, мать же наоборот – радовалась. Дождь шел весь вечер без остановки; было ясно, что Джейн не сможет вернуться.

«Вот хорошо я придумала!» – не раз повторяла миссис Беннет, будто бы дождь пошел благодаря именно ее стараниям. Однако главная «радость» ждала ее на следующее утро: не успели они позавтракать, как пришел слуга из Недерфилда и принес для Элизабет записку, в которой говорилось:

«Моя дорогая Лиззи!

Сегодня утром я проснулась, чувствуя себя очень плохо. Я объясняю это тем, что вчера до нитки промокла. Мои любезные друзья и слышать не хотят о моем возвращении, пока мне не станет лучше. Они также настаивают, чтобы меня осмотрел мистер Джонс, поэтому не пугайтесь, когда услышите, что он ко мне приходил. Ничего особенного со мной не произошло – просто болит горло и голова. Твоя – и т. д.»

– Что же, драгоценная моя, – сказал мистер Беннет, когда Элизабет прочитала записку вслух, – если у вашей дочери случится опасный приступ болезни, если она умрет, то для вас будет утешением знать, что она умерла, добиваясь мистера Бингли и соблюдая ваши указания.

– Да будет вам! Я не боюсь, что она умрет. Разве люди умирают от мелочных простуд? К тому же за ней будет хороший уход. Пока она там – все будет хорошо. Я поеду и навещу ее, когда будет возможность воспользоваться каретой.

Элизабет, не на шутку смутившись, решила навестить сестру, несмотря на отсутствие кареты, а поскольку верхом она не ездила, то ей оставалось только пойти туда пешком. Она сообщила о своем решении.

– Не будь такой дурой! – воскликнула ее мать. – Ты только подумай: как можно идти по такой грязи! А когда ты доберешься туда, то будешь выглядеть просто ужасно.

– Меня не интересует, как я буду выглядеть, меня интересует Джейн, и это – самое главное.

– Ты намекаешь мне, Лиззи, – спросил отец, – чтобы я послал за лошадьми?

– Нет, не надо. Я не боюсь идти пешком. Расстояние ничего не стоит, когда есть побуждение, а идти туда только три мили. До обеда я вернусь.

– Я просто в восторге от твоей деятельной доброты, – отметила Мэри, – но душевные порывы должны руководствоваться здравым смыслом; и вообще – я считаю, что странности всегда должна быть пропорциональными тому, к чему ты стремишься.

– Мы пойдем с тобой в Меритон, – ободрили ее Кэтрин и Лидия. Элизабет согласилась на их предложение, и три девушки вместе отправились в путь.

– Если мы не будем медлить, – сказала по дороге Лидия, – то, возможно, даже успеем немного увидеться с капитаном Картером, пока он не уехал в Лондон.

В Меритоне они разделились: две младших девушки направились в помещение жены одного из офицеров, а Элизабет пошла дальше сама, быстрым шагом минуя поле за полем, с нетерпеливой живостью перепрыгивая ступеньки и лужи, пока наконец не увидела впереди дом; ноги у нее болели, чулки были в грязи, а лицо пылало от энергичных усилий.

Ее провели в комнату для завтрака, где собрались все, кроме Джейн, и где ее появление вызвало большое удивление. То, что она в столь раннее время пешком прошла три мили – и еще по такой грязи, да еще и одна, – было для миссис Херст и мисс Бингли почти непостижимым; Элизабет не сомневалась, что они ее за это презирают. Однако они встретили ее очень вежливо, а в манерах брата было нечто большее, чем просто вежливость – в них чувствовалась приветливость и доброта. Мистер Дарси не сказал почти ничего, а мистер Херст – вообще ничего. Первый разрывался между восторгом, вызванным тем чудесным цветом, которого быстрая ходьба придала лицу Элизабет, и сомнений относительно необходимости отправляться одной в такую дальнюю дорогу. Другой думал только о своем завтраке.