Горбун

Мне очень не хотелось говорить, что девять лет нас учили английскому в школе, практически никого не научив ни говорить на этом языке, ни читать, ни воспринимать на слух английскую речь, а мне девятилетние ежедневные занятия в школе дали только восхитительную возможность без стараний и затрат труда быть первой в группе, когда я училась в институте, и благодаря этому чувствовать себя на уроке уверенно и приятно. Девять лет в школе и два года в институте. Всего одиннадцать лет. При любой другой методике обучения за этот срок можно выучить три-четыре языка, но наша советская система, как всегда, отличается оригинальностью и, опровергая поговорку "тише едешь — дальше будешь", не приводит к овладению не только вершинами, но даже самыми мелкими бугорками чужого языка. На эту тему у нас много говорят, ещё больше пишут, но обсуждать недостатки советской системы образования с чужестранцем мне не позволяла собственная гордость советских и, в немалой степени, элементарный стыд. Попробуй, объясни ему, что мне больше дало самостоятельное изучение учебника (занятие, которое я быстро бросила и к которому я непременно когда-нибудь вернусь), чем прошлые старания учителей.

— Я не знаю английский, — решительно повторила я.

— Откуда же вам известно, что он из Лондона?

Какое горбуну дело, могу я разобрать несколько слов по-английски или не знаю ни единого слова?

— Советская смекалка, — объяснила я. — Если мне говорят о приезжающем откуда-то человеке, а потом произносят название города, то я начинаю подозревать, что человек прибыл именно из этого города, в данном случае из Лондона. А какая разница, говорю я по-английски или нет?

— Большая, — ответил Дружинин, мягко тормозя, но объяснять, в чём эта разница, не стал.

Тихое, почти неслышное журчание голосов на заднем сиденье прервалось, и мы вылезли из машины.

Горбун превзошёл самого себя в любезности, деликатности и умении незаметно направлять разговор на интересные для всех темы, так что с полным правом мог считаться душой нашего небольшого общества, ухитряясь при этом оставаться в тени. Я впервые встретила человека, с которым было так легко общаться. По словам Иры, он был угрюм и нелюдим, но я убеждалась в обратном: и в обществе и наедине со мной он не терялся и не замолкал на полуслове, вынуждая усиленно раздумывать, о чём ещё с ним можно говорить. Больше того, это у меня иногда возникали сомнения, не скучно ли ему со мной и не кажусь ли я ему слишком примитивной и неразвитой. Именно в таком подавленном настроении я и покидала кофейню, потому что в очередной раз убедилась в своём поверхностном образовании после того, как горбун попытался завести со мной разговор об экономической политике правительства Америки и, заподозрив, что мои познания в этой области более чем слабы, хотел повести разговор так, чтобы взять труд ответа на свой же вопрос на себя, а Ларс ни с того, ни с сего вмешался и стал выспрашивать о моём мнении на некоторые специальные темы, выставляя меня в самом неприглядном свете, так что даже Ире стало неловко. Попытки горбуна защитить меня от неожиданной атаки ни к чему не привели, так что мне пришлось самой о себе позаботиться.

— О чём вы говорите, Ларс?! — воскликнула я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно непринуждённее и веселее. — Я в нашей политике не могу разобраться, до американской ли мне? Вы уж разрешите мне "с учёным видом знатока хранить молчанье в важном споре" и не выставляйте напоказ моё невежество.

Ира засмеялась, а горбун кивнул.

— После нашего вчерашнего разговора я задумался о советской реформе и вдруг сам перестал её понимать, — весело признался он. — Наверное, чтобы совсем запутаться, надо пожить в СНГ.

Разговор о политике на этом закончился, но у меня осталось очень тяжёлое чувство собственной неполноценности и острое сожаление, что я пригласила Ларса поехать с нами.

— Отчего это особа столь прекрасная, как вы, может быть столь печальна? — произнёс над моим ухом горбун.

В это время я усердно рассматривала близлежащие дома и ничем не выдавала своего настроения, поэтому было совершенно непонятно, по каким признакам он определил мою печаль.

— Разве я печальна?

— Мне кажется.

Раз ему кажется, то незачем и говорить об этом. Я мельком взглянула на него и обнаружила на его лице выражение насмешливого сочувствия.

— Разве я прекрасна? — задала я следующий вопрос.

Ко времени написания этой книги я значительно продвинулась в изучении английского языка. Скажу больше: я могу более или менее свободно беседовать на общие темы; однако я не решаюсь приводить мнение Дружинина в оригинале и буду пользоваться переводом.

— Не скажу, что вы очень красивы, но смотритесь вы неплохо, — ответил он по-английски, с особым старанием выговаривая слова.

— Ваше счастье, что я не знаю английский язык! — возмутилась я.

Я впервые слышала, чтобы горбун смеялся так искренне, и надо признаться, это ему шло.

— Зачем спрашивать про очевидное? Будем считать, что это вам возмездие за предприимчивость, — заявил он.

— Впервые слышу, что я предприимчива, — строго сказала я.