Горбун

— Что вы ему наговорили? Он слушал вас с таким выражением, что мне хотелось дать ему пощёчину. Не забывайте, что ему интересно только его мнение, а остальных он считает невеждами и дураками. Ради вас, ради вашего спокойствия умоляю вас не давать втягивать себя в разговор. Не дай, Бог, он на свой лад переиначит все ваши беседы и выведет вас в какой-нибудь своей книге в таком облике, что вы будете оскорблены. Неужели вы не видите, что он неспроста крутится возле вас?

Я молчала, потому что в горле у меня стоял ком, да и отвечать мне было нечего.

— Что вы ему дали?

— Ничего, — с трудом выговорила я.

— Но я же видел, что вы отдали ему какую-то свёрнутую бумагу! — не отставал Ларс. — Надеюсь, вы не поддались на уговоры и не дали своё сочинение?

— Ах, это! — Я попыталась изобразить безразличие. — Он попросил у меня свой портрет.

У Ларса даже дыхание захватило. Он глотнул, судорожно вздохнул и покачал головой.

— Вы неисправимы, — сказал он. — Можно ли так рисковать? Разве вы забыли, как он принял этот портрет в первый раз? Вы хотите, чтобы он и вас возненавидел?

Я не испугалась, что горбун может меня возненавидеть, но мысль о том, как он потешался надо мной, заставляя рассуждать о своих героях и придумывать целые эпизоды, грызла меня, как изголодавшийся хищный зверь. Подлый убийца, которого я принимала за достойного человека! Мало того, что он проникает в этот дом, пользуясь мной как ширмой, так он ещё надо мной смеётся! Впрочем, можно ли надо мной не смеяться? Никогда не думала, что чьё-то неблагоприятное обо мне мнение способно ввергнуть меня в такое отчаяние, а из-за проклятого горбуна я уже несколько раз переживала сущий ад. Если поразмыслить, то какое мне дело до этого негодяя? Пусть себе думает что хочет. Возможно, я, как говорится, звёзд с неба не хватаю, но я ни разу не почувствовала, что кто-то считает меня настолько глупой, как думает Дружинин. Только раз мне было очень больно, когда Ларс возвратил мне мои рукописи с дружеским пожеланием не отчаиваться, если литература окажется не моим поприщем. Наверное, мне не следует вторгаться в чуждую мне область, как бы мне этого не хотелось, зато в своём-то деле я разбираюсь. Это было утешением, пусть и слабым, но оставалось непонятным, почему же моё сердце так тягуче ныло.

— Я вас огорчил, Жанна? — заметил Ларс и, кажется, сам готов был чуть ли не расплакаться.

О, благословенная польская кровь, взыгравшая в моих жилах!

— А чего мне огорчаться? — спросила я, весело улыбаясь. — Думаю, что портрет — ещё не повод для убийства. Гораздо больше меня заботит то, что Ира ночью видела Дружинина.

— Вы верите? — быстро спросил Ларс. — Она не могла ошибиться?

— Я бы ошибиться могла, потому что зрение у меня неважное, но она видит лучше ястреба. Если она утверждает, что убегающий человек был горбатым и хромым, значит, так оно и было.

— А я боялся верить, — признался писатель. — Меня одолели сомнения. Вдруг мы ошибаемся? Понимаете, даже если мы ничего не сможем доказать полиции, для нас самих должно быть окончательно ясно, что это Леонид убил Мартина и ту девушку, а потом по ошибке отравил меня… к счастью, меня, а не Ирину. Если вы подтверждаете, что Ирина не могла ошибиться, значит, для нас его преступление доказано, и мы должны все силы направить на то, чтобы заставить его сделать промах.

Мне казалось, что Ларс никогда не сомневался в виновности горбуна, и для меня было неожиданностью узнать о сомнениях в душе писателя. Видно, даже личная вражда и неблаговидные поступки Дружинина не могли до конца разрушить надежду Ларса на то, что преступником окажется кто-то другой. Эта надежда до последнего разговора с Ирой жила и в моей душе, только я была так наивна, что порой позволяла ей перерастать в уверенность.

— Я с вами согласна, Ларс. Надо за ним внимательно следить. Вы поговорите с Хансеном?

— Как только появится такая возможность. Может, сегодня же вечером.

Последним сокрушающим ударом за короткое время между окончанием разговора с Ларсом и возвращением в гостиную, был отчуждённый взгляд тёти Клары, скользнувший по моему лицу и тут же ушедший в сторону.

В комнате никаких особенных перемен не произошло. Ларс, вернувшийся раньше меня, разговаривал с Петером. Горбун рассеянно гладил собаку, а родственники Мартина постепенно стягивались к столу.

— Возвращайтесь на своё место, Жанна, — пригласил меня Дружинин. — Продолжим наш разговор.

— Зачем? — спросила я. — Сказано достаточно.

Ларс поднял голову, предупреждая меня о том, что нельзя давать горбуну понять, в чём мы его подозреваем.

Горбун встал и подошёл ко мне. Я невольно сделала шаг назад, но приходилось терпеть, что этот неприятный и страшный человек будет стоять рядом и говорить со мной, словно не знает за собой тяжкой вины. Однако он лишь взглянул мне в лицо, застывшее от стараний сохранить непринуждённость, и не стал мучить меня разговорами.

— Вас нельзя отпускать от себя ни на шаг, — только и сказал он.

Я решила промолчать, но любопытство, беда общечеловеческая, одержало верх.

— Почему? — спросила я.