Горацио (Письма О Д Исаева)

Или, по меньшей мере, странно. Ибо герои хроник Реверса столь же консервативны, как и эти народы. Герои столь же наивно-интеллектуальные, наивно-действующие, часто представляющие в одном лице: капитана Блада, дядюшку Тоби и писательницу Жорж Санд, гусар-девицу. Сама хроника Реверса представляет собой осовремененный, можно сказать - актуальный рыцарский роман. Она превосходный образец приключенческого жанра, увлекательнейшее народное чтение, и, одновременно, тонкая интерпретация авантюры как таковой. Короче, герои и хроника Реверса самым банальным способом в народе родились, из народа вышли и туда же уходят. Причём, слово "банальность" - здесь отнюдь не ругательство, а новая богиня, родившаяся взамен уставшей иронии и пока временно разделяющая с нею власть. Прочитав столь увлекательную книгу, уже невозможно молчать. Вот почему идея издания её на русском языке нашла именно сегодня, в преддверии больших перемен, поддержку: после этого книгу будет невозможно замолчать.

Но почему вызывает беспокойство это молчание, или, вернее, замалчивание? Подумаешь, какая-то книжонка, стопочка нарезанной бумаги, испачканной не всегда аккуратными рядками значков! О чём тут шуметь, что за дело такое? Не туфта ли оно, не надуманно ли это беспокойство, не является ли оно плодом расстроенного воображения, или безудержной болтовни не умеющих молчать отщепенцев, или попросту - не служит ли оно чьим-то корыстным личным интересам? Нет, это не так. Дело это вполне серьёзное. Ведь хроника есть средство предсказывать народу его будущее, и средство изменить предсказанное будущее, то есть, перестроить его. Скрывать от народа такое средство преступление, грех. Перевод на русский язык и издание хроники Реверса предназначены его искупить. Упорное молчание народа несомненно нарушится, благодаря изданию вовремя этой книги, то есть, её оглашению, поскольку оно будет ничем иным, как всегласным признанием общей вины, публичным покаянием всех участвовавших в грехе сторон.

Важнейшим делом перестройки будущего, таким образом, становятся вовсе не выкрики и суетливые движения каждого её участника, а неукоснительное исполнение записанного в хронику историей всего народа. Ибо и хроника, и народы тяготеют к порядку и беспорядку в равной мере. Так же важно, что автора хроники, имеющего сходное с народом мнение о справедливости, ждёт справедливая смерть в конце рукописи и жизни. Но почему - справедливая, ведь сам он никого не убивал, пусть и по нерешительности!.. Он не покушался на ничьи души, пусть и по неверию в их существование... Не крал, пусть и по неумению воровать... А вот почему: автор всё же где-то родился и даже жил, и потому его смерть представляется справедливой, хотя это и не была счастливая жизнь. Там, где автор родился, он искал сочувствия и любви, и не получил их. Не получил он их и там, где не рождался. А ведь он искал всего этого...

Теперь, после выхода хроники на русском языке и, стало быть, нарушения молчания, можно предсказать, что автор, наконец, своё получит. Собственно, это уже предсказано в его хронике. В ответ на его искания, часто - жалкие, ибо он иногда о сочувствии просит, Реверс получит обвинения в едва прикрытом цинизме. А то, чем он просит - сердце, назовут холодным, ледяным, каменным, а то и вовсе отсутствующим. И в дополнение обвинят его в изготовлении порнографии, а затем и в самом ужасном: в уме. В его чрезмерности. В его наличии. И обвинят все: рабочие, крестьяне, интеллигенты, русские, немцы, американцы, евреи, художники и учёные. Обвинив же, они постараются, чтобы он прекратил. И будут опять правы.

А он - не прав, ибо не может прекратить, ведь он пока ещё продолжает жить. А жить для него - это искать слова для хроник, и иногда высказывать мнения. Последнее, впрочем, всё быстрее приближается к тому, что мнений он вовсе иметь не будет. Но именно отсутствие у него мнений, скорее даже, чем сами мнения, усилит обвинения в безжизненности, жестокости к людям, обвинения в уме и всех других преднамеренных действиях во зло. И приведёт к требованиям наказать его, к приговору. Скорее всего, к смертному.

Что же делать ему, автору хроники, если, оканчивая её, он, в сущности, сам предаёт себя смерти? Предаёт, не получая взамен от свидетелей его смерти ни слезинки сочувствия, этого тщетно искомого им утешения? А прекратить писать до того, как наступит конец, это уже установлено, он не может? Внезапно осознав смысл этих роковых вопросов, хронист прибегает к единственному возможному ответу: он решает писать хронику бесконечно. То есть, называет её романом "Тристан, или Гамлет в Британии" и придаёт ей, и её двойнику - истории, форму и содержание "белого бычка". Удалось ли это, то и другое, их автору - теперь предстоит решать читателю.