Гонки на выживание

Дверь за ними закрылась, и Йозеф взглянул на Зигмунда. Его лицо осунулось, он выглядел измученным.

– Могу я позвонить?

– Конечно.

Йозеф назвал оператору номер в Нюрнберге и стал ждать. Ждал он долго, а когда положил трубку, руки у него тряслись.

– Не отвечает?

Йозеф покачал головой. Говорить он не мог.

– Гретхен уже пыталась дозвониться, – пояснил Зигмунд. – Она хотела сообщить Тони, что вы добрались благополучно. – Он взял свою трубку, вырезанную из верескового корня, и раскурил ее. – Мы думали, что нет нужды тревожить тебя попусту. В конце концов, она могла просто отправиться за покупками.

– Может быть, ей пришлось отвезти Гизелу в больницу? Или Леопольда.

– Возможно, – согласился Зигмунд, попыхивая трубкой.

– Боже, – Йозеф почувствовал, как к глазам подступают слезы. – Как я мог оставить ее там одну?

Зигмунд положил руку ему на плечо. Дым поднимался из его трубки уютными завитками.

– Ты поступил правильно, Йозеф. – Он достал бутылку шнапса и налил две рюмки. – На, выпей. Тебе полегчает.

Йозеф взял рюмку.

– Она ответит завтра. – В его глазах за толстыми стеклами очков застыл страх. – Я не уеду без нее, Зиги.

– Конечно, – кивнул Зигмунд.

* * *

Ответа не было и на следующий день. Прошло еще три дня, прежде чем им позвонила Эдит Грюнбаум. Она сообщила, что Леопольд умер во сне в ту самую ночь, когда Йозеф и Даниэль покинули Нюрнберг. На следующий день пришли гестаповцы, отвели Гизелу к Эдит, а Антонию забрали в гестапо для допроса. На следующий день пришли за Карлом, ее мужем, и с тех пор Эдит о них ничего не знала.

– Я возвращаюсь, – сказал Иозеф.

– Этим ты ничего не добьешься, Йозеф. Хочешь, чтобы Даниэль и Гизела остались сиротами?

Йозеф так крепко сжимал в руках телефонную трубку, что костяшки пальцев побелели.

– Я должен вернуться. Я не могу покинуть Тони.

– Послушай меня, Йозеф, – прошипела в трубку Эдит. – Не смей возвращаться! Ты должен спасти себя ради Даниэля. – А как же моя жена и дочь? Я должен о них забыть? Ты мне это предлагаешь?

Эдит не обратила внимания на упрек.

– Послушай, – сказала она твердо. – Я подожду Антонию здесь. – Она помолчала. – Я буду ждать семь дней. Если она не вернется, я сама привезу Гизелу.

Йозефу стало стыдно.

– Эдит… Спасибо. Ты настоящий друг.

– Вы с Тони сделали бы для меня то же самое.

– Мне очень жаль Карла. – Йозеф помедлил. – Можно мне позвонить завтра?

– Нет, Йозеф, лучше я позвоню сама.

– Хорошо. Позаботься о моей малышке, Эдит.

Он услыхал слезы в ее голосе, когда она ответила:

– Я сделаю все, что смогу, Йозеф.

Когда Йозеф поднялся в комнату, освещенную только тусклым светом луны, проникавшим через слуховое окно, Даниэль заворочался на своей койке.

– Ты поговорил с мамой, папа?

– Да, Даниэль. – Йозеф судорожно сглотнул.

– Ты ей не сказал, что я потерял цепочку?

– Нет.

– А как Гизела? Она поправилась?

И опять слезы навернулись на глаза Йозефу.

– Ей немного лучше.

Наступило короткое молчание. Потом Даниэль сказал:

– Ты ведь на самом деле не смог поговорить с мамой, да, папа?

– Нет, Даниэль.

Мальчик заворочался на койке, скрипнув пружинами.

– Но мы все-таки будем их ждать, правда, папа?

Голос Йозефа прозвучал подавленно:

– Конечно, мы подождем.

Он сдерживал рыдания, пока у него хватило сил, потом повернулся к стене и зарылся лицом в подушку.

Чердак превратился в тюрьму, где семилетний мальчик и его стремительно угасающий отец жили бок о бок, оплакивая своих близких. День за днем они сидели на своих койках и смотрели в слуховое окошко. Погода менялась; они видели и дождевые облака, и снег, и грозу, и солнечный свет: его было терпеть тяжелее всего.

На Хануку [6] Гретхен принесла им серебряную менору и на каждый день праздника придумывала для Даниэля забавные маленькие подарки; на Рождество, пока они слушали церковные колокола, возвещавшие полуночную мессу по всему Фридрихсхафену, она сидела с ними на чердаке и слушала смутный и сбивчивый рассказ Даниэля о первом и единственном посещении им детского рождественского рынка в Нюрнберге.

После Нового года Гретхен стала все реже и реже появляться на чердаке. Тридцатого января Гитлер открыто провозгласил своей целью уничтожение еврейской расы в Европе; наводящие ужас названия, ранее передававшиеся из уст в уста шепотом, теперь зазвучали в полную мощь: Бухенвальд, Равенсбрюк, Дахау, Маутхаузен, Берген-Бельзен…

Зима кончилась, наступила весна, а Йозеф, упрямый как мул, все не желал трогаться с места. Он почти не разговаривал с сыном, поскольку сказать ему было нечего, и Даниэль замкнулся в себе, с тоской вспоминая мать и сестру, попавших в ловушку в Нюрнберге.

Однажды вечером в июне, когда Даниэль уже лег спать, Зигмунд вызвал Йозефа вниз, а Гретхен поднялась на чердак.

– Ты спишь? – тихо окликнула она мальчика.

– Нет. – Даниэль сел в постели.

– Мы можем поговорить? – Гретхен присела на край койки.

– Конечно, – насторожился он.

Гретхен заглянула в его встревоженное лицо, и сердце у нее гулко застучало.

– Даниэль, – осторожно начала она, – я хочу поговорить с тобой как со взрослым человеком. То, что я скажу, может показаться тебе жестоким, но поверь, я тебе друг.