Гонители

— Почему же он должен умирать по чьей-то воле, по моей, скажем?

— Вот ты о чем… Тогда тебе следовало бы не воином быть, а… — Не договорил, почувствовал, что сейчас смертельно оскорбит Джучи.

Без того сын как-то весь ужался, но смотрел в лицо отцу твердо, без страха, какой накатывал на него в детские годы.

— Я хочу понять, отец, не разгневаем ли мы когда-нибудь небо тем, что человеческая жизнь для нас — травинка. У каждого из живущих есть душа, сердце, свои думы, есть духи-покровители…

— Да, Джучи, я забыл сказать, — перебил он его, — первое время с тобой будет Джэбэ. Он опытный воин, не перечь ему.

Он, конечно, не забыл. Джэбэ с ним отправлять не собирался. Но если у Джучи такие думы перед походом, ему не взять ни одного города, а если и возьмет, уговорив сартаулов покориться, они восстанут за его спиной. Джэбэ не даст слюни распускать.

— Спасибо, отец, и за это. За Джэбэ…

— Ты чем недоволен?

— Кто посмеет быть недовольным твоим повелением! Я рад. Джэбэ так опытен, что мне рядом с ним нечего делать. Буду охотиться.

— Не заносись! — строго сказал он. — Одна галка хотела стать гусем, села на озеро и утонула. Я лучше знаю, кому с кем идти и чем заниматься.

Вечером созвал в шатер нойонов, объявил свою волю. После этого слуги принесли вино и мясо. С его позволения Хулан пригласила девиц-песенниц с хурами и мальчиков-лимбистов[57]. Разом стало шумно и весело. Нойоны в знак дружбы и приязни обменивались чашами с вином. Хан из своих рук угостил Боорчу, Джэбэ, Субэдэй-багатура… Всем пожелал счастья-удачи в сражениях.

Выпил архи и сам. Слушал юролы — благопожелания, хвалебные песни магталы, нежное звучание хуров, тягуче-печальную жалобу лимбэ. Музыка смывала с души пыль будней, манила в неизвестное, тревожила, сулила радость. Празднично сверкали кольца и перстни на пальцах, браслеты на запястьях рук Хулан. Влажно поблескивали зовущие глаза. Время проносилось, не задевая ее. С годами она становилась даже красивее.

Музыка расслабила его. Что-то тихо заныло, заболело внутри.

Мальчики старательно округляли щеки, дуя в лимбэ, проворно-суетливо бегали их пальцы. Сколько трав истоптали они? Не больше десяти. У них впереди молодость, возмужание… Все впереди. А его молодость ушла невозвратно, детство забылось, будто его и не было… Он почувствовал зависть к мальчикам… Тихая боль внутри росла, ширилась, захватывала его, мягко сдавливала горло.

— Нашему хану — тысячу лет жизни!

Он поставил чашу с вином на столик и больше не притрагивался к ней.

Вдруг оборвалась музыка, смолкли голоса.

— Хан желает отдохнуть. Идите.

Это Хулан. Она, как всегда, почти угадала его желание. Неважно, что не отдыха ему захотелось, а чего-то совсем другого. Он бы куда-нибудь пошел сейчас, совсем один, и чтобы под босыми ногами была мягкая, холодная от росы трава, и вскрикивали бы ночные птицы, взлетая из-под ног. Вышел из шатра. Дул сухой ветер. На небе слоились черные облака, невидимая луна высветляла их края, тускло светилась одинокая звезда. Почему-то вспомнил давний свой разговор с монахами-даосами. Тогда их суждения принял с усмешкой. Они ему показались не столько мудрыми, сколько забавными. А было, кажется, в тех суждениях что-то важное для него.

Он пошел по стану, и кешиктены — караульные двинулись за ним.

Досадливо махнул рукой — отстаньте. Нашел палатку Елюй Чу-цая, откинул полог, — склонив голову, вошел внутрь. Потомок «железных» императоров лежал в постели с высоким изголовьем, читал книгу. Увидев хана, сбросил с груди одеяло. Пламя в светильнике заметалось вспугнутой бабочкой.

— Можешь не вставать, — сказал хан, сел на стопку книг, сложенных у постели. — Ты сведущ в учении даосов?

— Нет, великий хан, — Чу-цай поднялся, натянул халат, поставил перед ханом фарфоровую чашечку с чаем.

— Почему?

— Все науки один человек познать не может. На познание дао уходит жизнь. Это одно из самых великих учений.

— Долго ли живут даосы?

— Продолжительность их жизней зависит от двух вещей: от глубины познания сущего и неуклонного следования познанному. Сам Лао-цзы, великий учитель даосов, прожил, одни говорят, сто шестьдесят лет, другие — больше двухсот.

— Не выдумка? — усомнился хан. — Хитры китайцы на всякие выдумки.

— Во всякой выдумке, великий хан, как в скорлупе ореха ядро, кроется истина. Достоверно, что даосы пробуют разгадать тайну бессмертия.

— Ну и как?

— Мне, непосвященному, нечего сказать, великий хан. — Чу-цай виновато моргнул, сжал в кулаке свою длинную и узкую, как хвост яка, бороду. — Об этом надо говорить с даосами.

— Я хочу видеть у себя самого знающего из них.

— Есть один мудрец. Но жив ли он, я не знаю. Пропасть человеку в такое… безвремение просто.

— Я повелел не трогать служителей богов. Его надо разыскать. Садись и пиши письмо.

— Может быть, найдем…

— Найти надо. Пиши письмо этому мудрецу.

Чу-цай разостлал на складном столике лист бумаги, придвинул тушь, осмотрел кисточку, бережно расправив острый пучок волос, вделанный в тонкую бамбуковую палочку.

— Что писать, великий хан?

— Письмо должно быть не повелением — просьбой. Повеление будет тебе.