Гонимые

Он чувствовал себя виноватым перед Боорчу, стыдился своей недавней подозрительности. Ладно еще, что небо вразумило его. Лежал бы сейчас Боорчу в степи со стрелой в спине. И никто бы не узнал, кем, за что, почему убит парень.

— У тебя хорошие духи-хранители, Боорчу. Чаще приноси им жертву.

— Может быть, и хорошие, — согласился Боорчу. — А твои разве хуже?

Мои духи помогли твоим, и потому так легко и просто все удалось. Однако будет лучше, если поскорее уберемся из этих мест.

Скакали всю ночь без остановок. На рассвете сменили взмыленных лошадей, опорожнили бурдючок кумыса и помчались снова. В полдень пригнали лошадей к юрте отца Боорчу. Здесь неожиданно для себя Тэмуджин встретил шамана Теб-тэнгри. Обрадовался ему, словно брату родному.

— Ты как оказался тут?

— Где остановится конь, там мой дом. Разве не знаешь?

— Ты меня спас, Теб-тэнгри. Покуда жив, буду помнить об этом.

Теб-тэнгри мягко улыбнулся, кивнул головой, как бы говоря: «Помни, помни…» Сказал, глядя в глаза Тэмуджину:

— Недавно я отбил у лисы птенца. Думал, из него вырастет храбрый кречет…

— А вырос? — спросил, напрягаясь, Тэмуджин.

— Еще растет. Может быть, и кречет, а может быть, и пугливый селезень… Пока не видно. — Узкое, острое лицо шамана огорченно сморщилось.

Тэмуджин проглотил обиду.

— Где твой отец?

— Таргутай-Кирилтух заставил его жить в своем курене.

— Аучу-багатур, говорят, обещал вырвать тебе язык.

— Кто дерзнет поднять руку на священную особу служителя неба? Такого не было никогда и не будет.

Подошел Боорчу. Посмеиваясь, сказал Тэмуджину:

— Отец чуть не побил меня. Они с матерью всю ночь не спали. Пойдем перекусим слегка и отдохнем. Потом отец зарежет для нас барашка.

Есть Тэмуджин не стал. Все тело гудело от усталости. Прилег на постель и сразу же заснул.

Разбудил его Боорчу вечером. Возле юрты горел огонь, на большом белом войлоке сидели Теб-тэнгри и Наху-Баян. Отец Боорчу был человек еще не старый, с продубленным солнцем и ветрами лицом и крепкими, жилистыми руками. Он усадил Тэмуджина рядом с собой, сказал то ли с удивлением, то ли с осуждением:

— Как ты решился, молодец, один пуститься в такой опасный путь?

— Беспомощные утки летают стаей, а орел всегда один.

Искоса посмотрел на Теб-тэнгри — понял ли? Шаман понял. В черных проницательных глазах скакнули веселые огоньки.

Наху-Баян подумал, словно бы взвешивая его слова, одобрительно хмыкнул.

— Отчаянный… Что же, так и надо. Иначе в наше время не проживешь.

Худое время, ох, и худое. Ни от воров-грабителей, ни от врагов-чужеплеменников никто простого человека защитить не хочет. Мало того — свои грабят своих, родич порабощает родича. Скажи, Теб-тэнгри, в других местах живут так же?

— И так же, и хуже…

— Ох, и время пришло… — со вздохом сказал Наху-Баян. — Будь над всеми нами один хан, люди меньше страдали бы от воров, вражеских набегов.

Но нойоны сговориться никак не могут. Разум покинул их.

Тэмуджину вспомнились нападки кузнеца Джарчиудая на нойонов. Каждый из них был для кузнеца нисколько не лучше угрюмого Таргутай-Кирилтуха.

Наху-Баян тоже, видимо, недоволен нойонами… А по виду живет не худо, обут, одет, есть скакуны под седло, и дойные кобылицы, и овцы…

Мать Боорчу поставила на войлок деревянное корытце с передней почетной — частью барана, разрезанной на крупные куски, подала чаши с супом — шулюном.

Из темноты, спасаясь от мошки, в круг света вышли на дым лошади, стали, мотая головами и махая хвостами. Откуда-то бесшумно прилетела сова, снизилась к огню, испуганно прянула в сторону, громко хлопнув крыльями.

— Дура птица, — сказал Боорчу.

— Это не птица, — возразил шаман. — Это дух зла в образе птицы. То видимый, то невидимый, он всегда вьется возле людей. Заметили, как испугалась? Это потому, что здесь оказался тот, кому доступны тайны неба.

— Если бы тебя, Теб-тэнгри, так же боялись злые люди! — сказал Тэмуджин.

— Они будут меня бояться, — пообещал шаман.

Тэмуджин дочиста обгрыз лопатку барашка, ленивым от сытости взглядом посмотрел на сочные, жирные куски мяса и, хотя есть уже совсем не хотелось, не удержался, взял еще ребрышко.

— Наху-Баян, ты завел разговор о нойонах. Все винят их. Но щедрый нойон или скупой, злой или добрый, а племя без него жить не может. Не будет нойона, племя рассыплется…

— Я говорил, Тэмуджин, о другом, о том, что при ханах жилось бы лучше.

— Однако и хан может быть таким же, как Таргутай-Кирилтух!

— Конечно, конечно, — охотно согласился Наху-Баян. — Но несправедливость хана — несправедливость одного человека. Та же несправедливость нойонов умножается на их число.

Шаман давно наелся и теперь лежал на войлоке, ковыряя в зубах сухим стебельком травы.

— Каким бы ни был хан, — сказал он, — его власть сводит улусы разных племен в один большой улус. Исчезает вражда. Боятся нападать враги. Не льется зря кровь. Все это давно поняли в земле найманов, начали понимать кэрэиты, только у нас ума не хватает.

— Ума ли? — не согласился с ним Наху-Баян. — Вот у его отца, храброго Есугея, ума хватало. Но нойоны не хотели видеть его ханом.