Гонец из Пизы, или Ноль часов

— Есть и другая причина. Если мы не можем навести справедливость в такой малости — куда ж мы вообще полезли? Что мы тогда можем? Мерещилось-то: идем, значит,— и везде устраиваем порядок по ходу. А на деле-то — все везде само собой утряслось, сложилось, организовалось, хрен перековырнешь. Вот в чем ужас!..

— Предложения? Идти назад?

— Еще бессмысленнее…

— Ясно,— сказал Колчак тем тоном, что когда-то долгими годами был у него наготове для ответа на приказ — вскрыть красный пакет из командирского сейфа и поднимать с палубы в воздух штурмовики с ядерными бомбами на борту.— А как бы ты экипажи на смерть посылал? — спросил он.— А как бы сам шел с кораблем на смерть? Что, гвозди делать не из этих людей? Вот из-за таких мелихлюндий и не было в России Френсиса Дрейка и Наполеона, а был семнадцатый год и девяносто первый.

Тяжелые носогубные складки и змеиный изгиб рта придавали в зыбких сумерках каюты его лицу выражение прямо-таки дьявольское.

Плеснул спирта, плеснул воды, стукнул стаканом:

— Наше дело правое — победа будет за нами! Больше наглости, каперанг!

— Чашу эту мимо пронеси…— произнес Ольховский и выпил, подперся кулаком.

— Устав надо читать, а не Евангелие, товарищ офицер.

— Почему?..

— Душу все равно не спасешь, а дело делать надо.

— Это Пастернак ^{47}.

— Терпеть не могу Пастернака.

— Что ты имеешь против Пастернака?

— А он как-то всю жизнь очень ловко увиливал от всех несчастий эпохи, только под конец вделся. Что-то тут не так. Я вообще не люблю тех, кто умеет устраиваться.

— Не так уж он устраивался. Хотя один момент был. Это он подарил Цветаевой обвязать чемодан веревку, на которой она потом повесилась.

— Экая самурайская заботливость.

— Я не про то.

— Трудно с тобой, командир. Что тебе ни скажешь — все ты не про то. А про что?

— Вот в этом плаче Иисуса в ночь перед арестом что-то есть, конечно. Знаешь — а плачешь. Плачешь — а идешь.

— Поплакал — и вперед. У него была своя задача, а у тебя — своя. Почитай газеты — не захочешь Пастернака.

— А что захочешь?

— Наставление по совершению государственных переворотов. Кстати о газетах: ты не обратил внимания, чего это они здесь с ятями и твердыми знаками? Местная журналистская мода, или областные правила русского языка?

— Где? Покажи. Действительно… Хм, странно. Изгиляются писаки. Мат, компромат, яти их.

— А н-нет причин для тоски на свете, что ни баба, то помело,— с абсолютной немузыкальностью промурлыкал Колчак: так мог бы мурлыкать проволочный ежик, если чистить им балалайку.— А мы пойдем с тобою в буф-фетик и возьмем вина полкило!.. ^{48} Ну, еще какая причина для тоски, Петька?

— А еще — уж лучше было бы, что приходят наши ребята в бордель, в кожанах, в маузерах, хлещут шампанское, бьют посуду и окна, палят в потолок, вышвыривают сутенеров, тащат наверх визжащих девок… Хоть разгул! Размах… Хоть на что-то похоже!

— Ха. Пройдет время — они будут уверены, что так все и было!

21

Моторки тарахтели и взревывали, пляша у борта. На подходах к Калязину северный ветер развел зыбь. Пронесся небольшой шквал, сбривая гребешки волн. Складки плащей скульптурно облипали ссутулившихся людей в лодках.

На одной удерживали вдоль ветра узкий красный транспарант:

«Слава морякам легендарного крейсера „Аврора“!»

— Ура! — крикнули снизу озябшими голосами.— Товарищи, спасибо!

— На здоровье,— отвечал мостик.— А за что?

— А за все!

Внизу хотели встречи. Вызванный Ольховский поднялся и подошел к борту, придерживая капюшон и воротясь от брызг.

— Что за депутация?

— Именно депутация, товарищ капитан первого ранга. Просьба есть у населения.

— Что за просьба?

— Погостили бы у нас часок. Помочь бы немного. Это всего вам на час задержки.

— А мы отблагодарим. Свежие продукты, фрукты, пиво — снабдим по высшему классу!

Мокрый леер скользил под рукой. Вихрь хлестнул, вбил в ноздри удушливый бензиновый выхлоп подвесных моторов.

— Пока не нуждаемся,— решил Ольховский.— А насчет братания и просьб — на ходу пожалуйста. Это к нашему судовому комитету. Кто у вас старший?

Мстительно прищурился, приказал вахтенному на палубе:

— Бубнова в мой салон. Скажи — ходоки к нему.

Ходок-депутат, войдя в салон, отвернул голенища рыбацких ботфортов. Стиснул руку Шурке: на ладони твердели узелки маленьких шрамов.

— Понимаете, ребята, замучила крестьян азербайджанская мафия. Продыху от них на рынке нет, а народ-то бедный, а цены повышать приходится, а что делать. И людям не купить, и нам в убыток, и вообще за человека тебя не считают. И нас тоже, рыбаков то есть, прихватили.

Наверху было холодно и мокро, и настроение у Шурки после недавних подвигов было миролюбивое и даже апатичное.

— Вас как зовут? Алексей? Алексей, мы этими вопросами не занимаемся. Вот погодите, станет везде лучше, и у вас изменится.

Проситель поскреб черную разбойничью щетину. Из красиво контрастирующих с ней голубых глазок исчезло заискивающее выражение, и на несколько секунд они сделались холодными и твердыми, как у шерифа из вестерна.

— Лозунг хороший,— проговорил он,— и знакомый. Но от вас — неожиданный. Мы не морские черепахи, по триста лет не живем. Что уж, мы хуже людей, что ли?