Гончие Бафута

Во второй раз Джордж присутствовал на празднестве в деревне по специальному приглашению. За два дня до того, как я должен был покинуть Эшоби и присоединиться к Джону в Бакебе, меня посетил вождь и сообщил, что в честь моего отъезда жители деревни устраивают прощальный вечер с танцами. Меня просят принять участие в торжестве. Кроме того, если я не против, жители хотят увидеть на вечере и играющую на барабане обезьяну. Вождь объяснил мне, что один из его друзей, житель другой деревни, мечтает увидеть праздник с участием музыкальной обезьяны. Я дал за нас двоих обещание прийти на торжество. За полчаса до начала праздника я отправил в деревню два больших фонаря. Мое появление в деревне рядом с торжественно выступавшим Джорджем, которого я на всякий случай придерживал на коротком поводке, было встречено аплодисментами и приветственными возгласами. Я увидел многочисленную толпу жителей деревни всех возрастов, одетых в свои лучшие костюмы; среди прочих здесь находился и мальчуган в привлекательном костюмчике из двух тряпок от старого мешка, на одной из которых большими белыми буквами выписано было название фирмы; вождь и члены совета надели свои самые яркие праздничные наряды. Элиаса, который был назначен распорядителем праздника, я узнал не сразу: на нем были огромные парусиновые туфли, коричневые, заколотые булавками брюки и яркая зеленая рубашка. На конце длинной цепочки для часов висел большой свисток, который Элиас частенько пускал в ход для наведения порядка. Оркестр состоял из трех барабанов, двух флейт и бубна.

После того как мой стол и стул были установлены на обычном своем месте и я обменялся рукопожатиями и словами приветствия с вождем и членами совета, Элиас вышел на середину улицы и пронзительно засвистел, требуя полной тишины. Обратившись к присутствующим, он напомнил им, по какому торжественному случаю организовано сегодняшнее празднество, и призвал их отметить мой отъезд хорошей пляской.

Речь его вызвала взрыв энтузиазма; немедленно начал образовываться круг. Элиас находился в центре круга; по его сигналу оркестр приступил к работе. Прыгая внутри круга танцующих и вихляя всем телом, Элиас непрерывно выкрикивал команды и указания: «Вперед… встречайтесь и кружитесь… поворачивайте вправо… приседайте… все вперед… снова приседайте… вперед…» и так далее. Танцоры прыгали и кружились по его команде, руки, ноги, туловища, глаза — все находилось в беспрерывном движении, тени танцующих, отбрасываемые неровным светом фонарей, скользили и переплетались по земле, создавая странное фантастическое впечатление. Барабаны грохотали и отбивали сложный ритм, флейты тонкими голосами объединяли эти удары в общую мелодию. Темп танца неуклонно нарастал, лица танцующих блестели при свете фонарей, зубы сверкали, тела корчились и извивались, ноги равномерно стучали по земле. Зрители аплодировали, раскачивались в такт аккомпанементу и одобрительными возгласами встречали каждую попытку молодых танцоров исполнить особенно замысловатый пируэт. Наконец в состоянии полного изнеможения музыканты закончили игру, и танец прекратился. Все расселись, и послышался гул многочисленных голосов.

После трех или четырех танцев Элиас подвел ко мне неприятного юнца по имени Сэмюель. Это был воспитанник школы миссионеров, говоривший по-английски в противно напыщенном стиле, вызывавшем у меня отвращение. Он был единственным жителем поселка, удовлетворительно знавшим английский язык, и ему предназначалась сейчас роль переводчика, ибо, как объяснил мне Элиас, один из членов совета собирался произнести речь. Оратор, находившийся на противоположной стороне улицы, встал, плотнее запахнул свою нарядную бледно-розовую накидку и заговорил громко и быстро на языке баньянги. Сэмюель стоял рядом с ним и внимательно слушал. По окончании каждой фразы он опрометью перебегал улицу, передавал мне ее содержание и возвращался обратно. В начале речи оратор терпеливо ждал возвращения переводчика, но постепенно, увлеченный собственным красноречием, он перестал делать паузы, и бедный Сэмюель лихорадочно метался от него ко мне и обратно. Ночь была теплая, Сэмюель, очевидно, не привык к таким упражнениям; его белая рубашка вскоре посерела от пота. Речь в переводе Сэмюеля звучала примерно так: