Гончие Бафута

Немало удивительного повидал я на своем веку, но полет летяг не забуду до самой смерти. Огромное дерево обвивали густые, подвижные столбы серого дыма, а там, где его пронизывали острые копья солнечных лучей, дым становился прозрачным и призрачным, нежно-голубым. И в эту нежнейшую голубизну кидались летяги. Они оставляли ствол необычайно легко, не готовились к прыжку, не делали какого-либо видимого усилия: вот только что зверек сидел на коре, распластав крылья, миг – и он уже летит по воздуху, крохотные лапки растопырены, перепонка на боках натянута. Они устремлялись вниз и парили в воздухе, пронизывали клубы дыма, уверенно и ловко, точно ласточки, что охотятся на мошек, невероятно искусно разворачивались и кружили, причем тело их почти совсем не двигалось. Они просто парили в воздухе и при этом поистине творили чудеса. Одна летяга оторвалась от дерева футах в тридцати от земли. Она скользнула по воздуху через ложбину прямым и ровным полетом и села на дерево футах ста пятидесяти от того, откуда взлетела, и, кажется, не потеряла за это время ни дюйма высоты. Другие взлетали с окутанного дымом ствола, скользили вокруг него по все сужавшейся спирали и наконец садились на тот же ствол ближе к земле. Некоторые облетали дерево "змейкой", – опять и опять точно и на редкость плавно описывая в воздухе букву S. Их удивительные "летные качества", потрясли меня: мне казалось, что для такого высшего пилотажа им необходимы воздушные течения, но в лесу было тихо, ни ветерка.

Я заметил: многие улетали в лес, но большинство осталось на своем стволе – они лишь ненадолго снимались и летали вокруг него, когда дым становился слишком густым. Это навело меня на мысль: я погасил костер, и, когда дым постепенно рассеялся, все летяги, которые сидели на дереве, опять торопливо забрались в дупло. Мы переждали несколько минут – пусть успокоятся и рассядутся там. а я тем временем осмотрел тех, кого мы поймали. В нижних сетях оказалось восемь самок и четыре самца; Джейкоб спустил из продымленных высей свои трофеи – еще двух самцов и одну самку. Вдобавок он поймал двух летучих мышей – я таких сроду не видел: спинка золотисто-коричневая, грудь лимонно-желтая, рыльца, как у свиней, и длинные, совсем свиные уши свисают вниз, закрывая нос.

Когда все сони-летяги вернулись в дупло, мы вновь разожгли костер, и вновь они кинулись наружу. Однако на сей раз они поумнели и почти ни одна уже не приближалась к сети, натянутой перед выходом из дупла. Джейкобу на вершине дерева повезло больше, он вскоре спустил к нам мешок, где барахталось десятка два летяг, и я решил, что этого мне хватит. Мы потушили костер, сняли сети, заставили Джейкоба спуститься вниз с его жердочки на самой верхушке (это оказалось не так-то просто, он непременно хотел переловить всю колонию), и мы отправились в обратный путь; надо было пройти лесом четыре с лишним мили до деревни. Я осторожно нес в руках драгоценный мешок, в котором пищали и барахтались зверьки, но время от времени останавливался, развязывал веревку и обмахивал их листьями, чтобы не задохнулись. Ведь мешок сшит из тонкого полотна и воздуха им, наверно, не хватает.

Уже совсем стемнело, когда, усталые и грязные, мы добрались до деревни. Я поместил моих летяг в самую большую клетку, какая только нашлась, но и она, к моему великому огорчению, оказалась явно мала для такого множества животных. Очень глупо, конечно, но я рассчитывал, что если и удастся поймать сонь-летяг, то всего двух-трех, не больше, и по-настоящему вместительной клетки с собой не захватил. Держать их всю ночь в такой тесноте страшно – к утру многие почти наверняка погибнут; оставался единственный выход: как можно скорее переправить драгоценный улов в главный лагерь. Я написал короткую записку Смиту: сообщал, что охота прошла как нельзя лучше и что я прибуду с добычей около полуночи, и просил приготовить для летяг большую клетку. Сразу же отослал записку, потом принял ванну и поужинал. Я рассчитал, что моя записка опередит меня примерно на час, и у Смита вполне хватит времени выполнить мою просьбу.