Гон спозаранку

Прежде Губка всегда слушал меня с открытым ртом, каждому моему слову верил безоговорочно, будто впитывал все, что я говорю. Отсюда и прозвище его. Раз как-то, года два назад, я ему сказал, что, если прыгнуть с нашего гаража с зонтиком, зонт сработает как парашют, так что, если даже упадешь, больно не будет. Он попробовал и здорово расшиб себе коленку. Это всего лишь один пример. И самое смешное, что, сколько бы я его ни дурачил, он все равно продолжал мне верить. И не то чтобы он вообще глупый был. Просто это он так ко мне относился. Что бы я ни делал, он смотрит и на ус мотает.

Одно я усек — только от этого совестно как-то и в голове плохо укладывается, — если кто тобой очень уж восторгается, ты начинаешь того человека презирать и на него плюешь, а вот если кто тебя в грош не ставит, так он тебе лучше всех кажется. Шутка ли понять такое. Мэйбл Уотс — она у нас в выпускном классе учится — царицу Савскую из себя корчила и обращалась со мной свысока. И что же? Я из кожи лез, только бы она внимание на меня обратила. День и ночь только и думал, что о Мэйбл Уотс, прямо с ума сходил. С Губкой, когда он маленьким был и до самого того времени, как ему двенадцать стукнуло, я, думается мне, обращался ничуть не лучше, чем Мэйбл Уотс со мной.

Теперь, когда Губка так переменился, не сразу и вспомнишь, каким он прежде был. Вот уж никогда не думал, будто может что-то случиться, отчего оба мы вдруг совсем переменимся. Никогда бы не подумал — для того чтобы разобраться во всем этом, мне понадобится вспоминать, каким он прежде был, и сравнивать, и как-то концы с концами сводить. Знай я заранее, что так получится, может, я себя и не повел бы так.

Никогда я на него особенного внимания не обращал и не думал почти о нем, и, если прикинуть, сколько времени мы с ним в одной комнате бок о бок прожили, просто диву даешься, до чего же мало я о нем помню. Он часто сам с собой разговаривал — это, если думал, что никого поблизости нету, — про то, как он с гангстерами сражается пли ковбоем по ранчо скачет — всякую такую детскую дребедень. Запрется в ванной и сидит там битый час и иной раз так разорется, что его на весь дом слышно. Обычно он, однако, тихий как мышка был. По соседству мало было ребят, с которыми бы он дружбу водил, и на лице у него вечно было выражение мальчишки, который смотрит, как другие играют, а сам надеется — вдруг да и его позовут. Он покорно донашивал свитеры и куртки, из которых я вырос, хотя рукава ему бывали широки и руки высовывались из них худенькие и беленькие, вроде как у девчонки. Вот таким я его и помню — год от году подрастает, а в общем не меняется. Таков был Губка до самого того времени, несколько месяцев назад, когда вся эта канитель началась.

Мэйбл была ко всему, что случилось, до некоторой степени причастна, так что, пожалуй, с нее и следует начать. Пока я с ней не познакомился, я на девчонок много внимания не обращал. Прошлой осенью на общеобразовательных предметах мы с ней на одной парте сидели — вот тогда-то я ее впервые и заметил. Таких ярко-желтых волос, как у нее, я в жизни не видел, она их локонами завивала, смачивая какой-то клейкой жидкостью. Ногти у нее острые, наманикюренные и ярко-красным намазаны. На уроках я только и знал, что на Мэйбл пялился, кроме тех случаев, когда думал, что она может в мою сторону поглядеть, или если учитель меня вызывал. Во-первых, я просто глаз не мог оторвать от ее рук. Они у нее очень маленькие и белые, если, конечно, не считать этой красной краски, а когда она страницы перелистывает, так сначала обмусолит большой палец, мизинчик оттопырит и переворачивает медленно-медленно. Мэйбл описать невозможно. Все ребята по ней с ума сходят. Ну а меня она просто не замечала. Во-первых, она почти на два года меня старше. На переменках я всегда норовил пройти мимо нее по коридору как можно ближе, а она хоть бы улыбнулась когда мне.

Все, что оставалось, это сидеть и таращить на нее глаза на уроках, и иногда мне при этом начинало казаться, что у меня сердце колотится на весь класс, и тогда хотелось заорать или выскочить за дверь и бежать куда глаза глядят.

По ночам в постели я всякое про Мэйбл воображал. Часто от этого уснуть не мог до часу, до двух. Иногда Губка просыпался и спрашивал, чего это я угомониться не могу, и я тогда ему говорил, чтоб он заткнулся. Боюсь, что я частенько его обижал. Наверное, мне просто хотелось третировать кого-нибудь, вроде как Мэйбл третировала меня. И если Губка на меня обижался, это всегда у него на лице было написано. Я уж и не помню всех пакостей, которые успел ему наговорить, потому что, даже когда я их говорил, мысли мои были заняты Мэйбл.