Гомосек

Он взял такси до "Эй, на борту!". Аллертон стоял перед баром, лениво моргая на ярком солнце. Ли посмотрел на него и улыбнулся. Аллертон улыбнулся в ответ.

– Ты как?

– Сонно. Только что встал. – Он зевнул и двинулся в бар, вяло махнув Ли: – Увидимся.

Внутри он сел у стойки и заказал томатный сок. Ли тоже вошел и сел рядом, заказав двойной ром с колой. Аллертон пересел за столик к Тому Вестону.

– Принеси мне томатный сок сюда, будь добр, Джо? – попросил он бармена.

Ли пересел за соседний столик. Том Вестон собрался уходить. Аллертон пошел за ним на улицу. Потом вернулся и сел в соседней комнате, стал читать газеты. Пришла Мэри, подсела к нему. Поговорив несколько минут, они поставили шахматную доску.

Ли уже выпил три стакана. Он подошел к столику, за которым Мэри и Аллертон играли в шахматы, и подвинул стул.

– Не возражаете, если я буду подглядывать?

Мэри досадливо посмотрела на Ли, но улыбнулась, встретив его немигающий безрассудный взгляд.

– Я тут про шахматы читал. Их изобрели арабы, и это неудивительно. В умении сидеть с арабами никто не сравнится. Классическая игра в шахматы по-арабски – просто состязание в сидении. Когда оба участника умирают от голода, объявляют пат. – Ли замолчал и сделал большой глоток.

– А когда в шахматах наступила эпоха барокко, стала широко применяться практика изводить противника каким-нибудь раздражающими действиями. Некоторые игроки чистили ниточками зубы, другие хрустели суставами или пускали слюной пузыри. Метод постоянно совершенствовался. В матче 1917 года в Багдаде араб Арахнид Хайям разгромил немецкого гроссмейстера Курта Шлемиля тем, что сорок тысяч раз промычал песенку "Я останусь, когда ты меня покинешь", причем всякий раз протягивал к доске руку, словно собираясь сделать ход. В конце концов, у Шлемиля начались судороги.

А вам никогда не доводилось видеть, как исполняет партии итальянский гроссмейстер Тетраццини? – Ли закурил сигарету Мэри. – Я намеренно говорю "исполняет партии", поскольку он был великим артистом. Как все артисты, он был немного шарлатан, а иногда и просто жульничал. Временами, чтобы скрыть от противника свои маневры, пускал дымовую завесу – буквально, разумеется. У него была группа специально натренированных идиотов – в нужный момент по сигналу они врывались и съедали с доски все фигуры. Когда ему грозило поражение – а это случалось довольно часто, поскольку о шахматах он не знал ничего, кроме правил, да и в тех был не очень уверен, – он вскакивал и орал: "Ах ты сволочь, дешевка! Я видел, как ты королеву в рукав сунул!" – и заезжал разбитой чайной чашкой противнику в физиономию. В 1922 году его вываляли в дегте и перьях и изгнали из Праги. Потом я встретил Тетраццини в Верхней Убанге. Он совершенно опустился. Торговал на улице нелицензионными презервативами. В тот год от чумы рогатого скота дохли даже гиены.

Ли умолк. Он барабанил свой номер точно под диктовку и не имел ни малейшего понятия, что скажет дальше, – но подозревал, что монолог в конечном счете сведется к непристойностям. Ли взглянул на Мэри. Та многозначительно посматривала на Аллертона. "Какой-то код влюбленных, – решил Ли. – Она говорит ему, что пора уходить". Аллертон встал и сказал, что перед работой ему нужно подстричься. Мэри и Аллертон ушли. Ли остался в баре один.

Монолог продолжался.

– Я как-то раз служил адъютантом у генерала фон Тупса. Большой педант. Ему трудно было угодить. Я перестал пытаться уже через неделю. У нас в офицерском клубе даже поговорка была: "Фланг перед Тупсиком никогда не оголяй". Так вот, больше ни одной ночи я Тупсика вынести не мог, а потому собрал небольшой караван и пустился в путь с Абдулом, местным Адонисом. Не прошли мы от Тангахаро и десяти миль, как Абдул свалился с этой скотской чумой – пришлось его там бросить умирать. Очень не хотелось, но другого выхода не было. Он стал совсем несимпатичным, понимаете, о чем я, да?

В верховьях Замбези я повстречал старого голландского торговца. Мы долго с ним торговались, и я, наконец, отдал ему канистру настойки опия за одного мальчишку – наполовину эффенди, наполовину лулу. Я прикидывал, что мальчишки мне хватит до Тимбукту, может даже – до Дакара. Но не успели мы и до Тимбукту дойти, как мальчишка начал снашиваться, и я решил обменять его на чисто бедуинскую модель. Эти полукровки на вид-то неплохие, но непрочные. В Тимбукту я пошел на Стоянку Использованных Рабов Гаса-Пидораса посмотреть, не может ли он мне чего взамен предложить.

Гас выскакивает и заводит свою песню: "Ах, сахиб Ли. Тебя просто Аллах мне послал! У меня как раз есть кое-что по твоей сраке… то есть, по твоей части. Только что получил. Всего один прежний хозяин, и тот доктор. Пользовался нечасто, бережно, два раза в неделю. Молоденький, нежненький. Даже лопочет еще, как младенец. Гляди!"

"И ты называешь эти старческие слюни детским лепетом? Да от него еще мой дедушка триппер подхватил. Давай другого, Гасси".