Голый завтрак

Джон и Мэри в гостиничном номере (музыка из «Прощания с Восточным Сент-Луисом»). Теплый весенний ветерок дует из открытого окна и колышет линялые розовые занавески... На пустырях, где растет кукуруза, квакают лягушки, а под разрушенными известняковыми надгробьями, вымазанными дерьмом и оплетенными ржавой колючей проволокой, мальчишки ловят маленьких зеленых неядовитых змей.

Неоновый свет — хлорофиллово-зеленый, фиолетовый, оранжевый — вспыхивает и гаснет.

Джонни кронциркулем вытаскивает из пизды Мэри кандиру... Он бросает ее в бутылку мескаля, где та превращается в червя магеи[45] Размягчителем костей из джунглей он делает Мэри промывание, и вылетают наружу влагалищные зубы, смешанные с кровью и кистой... Ее пизда сверкает, свежая и душистая, как весенняя травка... Джонни лижет пизду Мэри — сначала медленно, потом с растущим возбуждением раздвигает губки и лижет внутри, чувствуя на своем распухшем языке колючки лобковых волос... Руки отброшены назад, груди торчат — Мэри лежит, прибитая к полу неоновыми гвоздями... Джонни движется по ее телу вверх, его член со сверкающим круглым опалом смазки у открытой щели скользит сквозь ее лобковые волосы и полностью входит в пизду, затянутый всасывающей силой голодной плоти... Его лицо набухает кровью, в глазах вспыхивают зеленые огни, и он уносится прочь по американским горкам мимо вопящих девиц...

Влажные волосы с тыльной стороны его яичек сохнут на теплом весеннем ветру и превращаются в травку. Горная долина в джунглях, в окно вползают лианы. Член Джонни набухает, распускаются большие роскошные бутоны. Из пизды Мэри, нащупывая землю, выползает длинный корневой побег. Тела разделяются с зелеными взрывами. Лачуга превращается в груды разбитого камня. Мальчик стал известняковой статуей, из его члена пускает побеги какое-то растение, губы растянуты в полуулыбке отрубившегося джанки.

Гончий Пес заначил остатки героина, завернув их в лотерейный билет.

Еще один укол — завтра лечиться.

Путь долог. Сплошь сухостой и депрессия.

Долог путь по каменистой пустыне сурового режима к оазису финиковых пальм свиданий, где арабские мальчишки срут в колодец и танцуют рок-н-ролл в песках целительного пляжа, жуют горячие сосиски и плюются самородками золотых зубов.

Беззубые и смертельно голодные, с рифлеными боками, на которых можно стирать грязную спецодежду, они с трепетом выпрыгивают из шлюпки на острове Пасхи и выходят на берег, с трудом передвигая онемевшие и хрупкие, как ходули, ноги... они клюют носом в окнах клубов... их одолевает жирная нужда-потребность, и тогда они торгуют своими тощими телами.

Финиковые пальмы погибли из-за нехватки встреч, колодец наполнен высохшим дерьмом и мозаикой тысячи газет:

«Россия отрицает... Министр внутренних дел с сожалением и тревогой смотрит... трап был выбит в 12:02. В 12:30 доктор вышел поесть устриц и вернулся в 2:00, чтобы весело похлопать повешенного по спине.

— Как! Ты еще не умер? Видно, придется дернуть тебя за ногу. Ха-ха! Нет, так долго висеть ты у меня не будешь — меня же Президент уволит. И потом — какой позор, если труповозка вывезет тебя отсюда живым! Да у меня от стыда просто яйца отсохнут, а ведь я пошел в ученики к опытному быку-кастрату. Раз, два, три — тащу».

Планер падает, бесшумный, как эрекция, бесшумный, как смазанное стекло, разбитое молодым вором с руками старухи и потухшими джанковыми глазами... В неслышном взрыве он проникает в дом, перешагивая через замасленные осколки, в кухне громко тикают часы, жаркий воздух ерошит его волосы, а голова раскалывается от слишком большой дозы... Старик достает красный патрон и делает пируэты вокруг своего дробовика.

— Ничего не выгорит, братва... Рыбы в бочке... Деньги в банке... юный распутник, да я ему с одного выстрела мозги вышибу, и он у меня шмякнется в похабном виде... Тебе слышно меня, малыш?