Голый конунг

Но такой же обряд был характерен для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. – начало V в. н. э.), представлявших собой смешанное славяно-германское население, испытавшее значительное кельтское влияние и активно взаимодействующее друг с другом. Как подчеркивал В.В. Седов, «порча оружия и заостренных предметов – типичная особенность пшеворских погребений. Ломались наконечники копий, кинжалы, ножницы, умбоны, ручки щитов, мечи. Этот обычай был распространен среди кельтов, отражая их религиозные представления, согласно которым со смертью воина требовалось символически «умертвить» и его оружие, предназначенное служить ему в загробном мире. От кельтов этот ритуал распространился на соседние племена»[434].

В 1991 г. Ю.Э. Жарнов, исходя из находок скандинавских фибул в погребениях в Гнездове, которые якобы представляют собой «надежный индикатор норманского присутствия в славянской среде вообще и в Гнездове в частности», «установил», во-первых, что число погребений скандинавок составило от 40 % (в 126 курганах с ингумациями) до 50 % (в 206 комплексах с трупосожжением) от «общего числа выделенных одиночных погребений женщин». Во-вторых, он этот результат взял, да и удвоил (а такие «археомастера» всегда рассуждают масштабно): учитывая приблизительное равное количество мужчин и женщин в гнездовском населении «и считая, что выявленная тенденция разделения погребений женщин по этническому признаку адекватно отражает общую этническую ситуацию в Гнездове, следует признать, что скандинавам принадлежит не менее четверти гнездовских погребений» из 1000 на тот момент раскопанных курганов (проще говоря, рядом со скандинавкой обязательно должен лежать скандинав). При этом Жарнов категорично не принял заключение ряда археологов, отрицавших этноопределяющую возможность фибул. «Излишне осторожным» и «абстрактным» охарактеризовал он – знай же наших заграница и дивись подвигам нашим! – и мнение норвежской исследовательницы А. Стальсберг, полагавшей, что славянки «могли использовать одну фибулу, поэтому в славянском окружении можно признать скандинавкой женщину, погребенную с парой фибул». Отмел Жарнов и ее мысль о возможности погребения нескандинавок «с наборами скандинавских вещей»[435].

Археолог В.В. Мурашева в 1997 г. прокомментировала выводы коллеги с нескрываемым восторгом: «При самых осторожных прикидках, исследователями подсчитано, что не менее четверти населения Гнездова составляли выходцы из Скандинавии (!)». Хотя, как это видно неархеологу Фомину (на что упор делает Клейн[436]), Жарнов говорит о «четверти гнездовских погребений», а не «четверти населения Гнездова», как это уже преподносит Мурашева под воздействием скандинавомании (да и «состав кладбища не отражает прямо состава живой общины и т. д.», отмечает Клейн[437]). И это отнюдь не оговорка. В 1998 и 2009 гг. она вновь повторила, что «Ю.Э. Жарнов, анализируя скандинавские погребения в Гнездове, приходит к выводу, что скандинавы составляли не менее четверти гнездовского населения»[438].

Подсчеты Жарнова и бурные «ахи-охи» Мурашевой по их поводу тут же сказались на работах историков. Так, Р.Г. Скрынников, нашедший, под огромным влиянием археологов, в нашей истории «Восточно-Европейскую Нормандию», в 1997 г. представил Гнездово как «едва ли не самый крупный в Восточной Европе скандинавский некрополь», опорный пункт норманнов, «преодолевавших сопротивление Хазарии». В 2011 г. В.Г. Вовина-Лебедева в своем учебнике утверждала, увеличивая стилем изложения численность пребывания в Гнездове скандинавов, что там «обнаружено более 3 тысяч курганов. В большинстве своем они скандинавские…»[439], т. е. «четверть гнездовских погребений» Жарнова выросла у нее намного более 50 %.

«Цифры» Жарнова произвели, естественно, впечатление и на Клейна, который в 2009 г. его статью назвал в одном ряду со статьей 1970 г., написанной им совместно с Лебедевым и Назаренко: «Какие бы сомнения ни выдвигались по поводу раннего норманского присутствия на Руси, это присутствие зафиксировано археологами – нами предъявлены списки памятников и карты, распределенные по векам, начиная с IХ». Показательно, что статью 1970 г. Клейн перепечатал в 2009 г. в «Споре о варягах», говоря при этом, словно не было признаний Лебедевым 1978-го и 1986 г. фиктивности ее данных, что она «была первой объективной сводкой по норманским древностям Киевской Руси на послевоенном уровне. Ее появление приветствовалось во многих обзорах, как отечественных… так и зарубежных… … Мы отстояли не только свое существование, но и возможности для всех работать свободно»[440], т. е. без всяких теперь оглядок лепить из русской истории незамысловатый и нелепый слепок со скандинавского мира.