Голубые капитаны

Охотник тихо вышел из-за дерева и почти на цыпочках углубился в лес. Он не думал о том, что перелетная птица уже сорвалась с ночного бивака и хорошей охоты не будет. Он смотрел, ощущал, вдыхая густой хвойный воздух, прислушивался, и ему казалось, что не он идет между деревьями, а они пропускают его, расступаются.

Обогнув колючий кустарник, Донсков остановился возле березы и колупнул на ее коре розовый мягкий лишай. В ладонь упала невесомая чешуйка — светленький коричневый отмерыш. Он поднял руку на уровень рта, дунул…

И тут Донсков увидел Ожникова. Росомаха волочила затупленный нос по земле, принюхиваясь к чьему-то следу, а хозяин сдерживал ее поводком. Он шел без ружья, накомарника и перчаток и будто не чувствовал укусов зловредного гнуса.

— Ефим Григорьевич! — Донсков призывно взмахнул рукой.

Росомаха вскинула клиновидную голову и напролом, через колючки, потянула хозяина к нему. Метрах в двух она застыла, напряженно подрагивая ляжками.

— Вы больны? Вам плохо? — тревожно спрашивал Донсков, глядя в пустые, отрешенные глаза Ожникова, увеличенные линзами очков, на его распухшие от укусов комарья, застывшие губы. Сотни крылатых насекомых облепили руки, лицо и неприкрытую взлохмаченную голову, серая комариная пленка обернула шею Ожникова.

— У меня во фляге спирт. Хотите? — предложил Донсков, не решаясь подойти, глядел на Ожникова, а видел росомаху: беловатое пятно на лбу вытянутой морды, прижатые маленькие уши, желтую полоску, убегающую от груди к лохматому короткому хвосту.

— Ты не узнал меня, Донсков.

— О чем вы, Ожников?

— Ты не узнал меня и вряд ли узнаешь!

Из руки Ожникова выпал конец поводка. Он опустил голову, посмотрел, как плетеный ремешок коричневой змейкой обвил куст. Очки скользнули по серому носу, упали в мох. Он сделал нерешительный шаг, наступил на очки. Близоруко щурясь, уставился в переносицу Донскова, зачем-то поднял и опустил руку. Зверь лежал у его ног, утробно хрипел, вздыбленная шерсть перекатывалась на загривке волнами.

Донсков на всякий случай попятился к березе, приподнял ружье.

— Попрощаемся, Донсков.

— Бросьте балабонить чушь, Ожников! Что с вами? И взнуздайте, пожалуйста, свою Ахму!

Губы Ожникова мялись в усмешке, трудно складывались в дудочку, все-таки образовали полукруглую щель, и из этой щелки вырвался тихий свист.

Резко и неожиданно росомаха прыгнула. Загораживаясь стволами, Донсков непроизвольно нажал на спусковые крючки. Гром двойного выстрела, удар приклада в пах, оскаленная пасть росомахи, проглотившая сноп огня, тяжелый удар в грудь звериного тела…

Ударившись затылком о ствол дерева, Донсков потерял сознание. Медленно сполз на землю, обдирая жесткой курткой розовый лишай на коре.

Ощущение реального вернулось быстро. В глазах еще мельтешили искры, но он уже видел росомаху, слышал ее вой и не понимал, что она делает.

Мелкая утиная дробь ослепила росомаху, выдрала кусок мяса из плеча, перебила левую переднюю лапу. Слепой и хромой зверь метался по маленькой поляне, разбрызгивая кровь, злобно хрипел и жалобно выл от боли. Росомаха подпрыгивала, падала на раненое плечо, каталась на спине, драла когтями мох, остервенело грызла кусты. Попавшая под ее зубы молодая березка поникла, как срезанная. Ожников был на том же месте, только теперь он сидел и торопливо шарил руками по земле, наверное, искал очки.

Росомаха, перекусив березку, отпрыгнула и окровавленным боком наткнулась на Ожникова. Сбитый, он упал на спину.

Донсков видел его ноги между раскоряченных задних лап росомахи. Серая рука Ожникова вцепилась в серый мох.

Тихий, утробный всхлип срывался с окровавленной морды Ахмы. Наверное, в расстрелянной слепой голове росомахи, потерявшей от боли обоняние и рассудок, еще хранилась верность хозяину, и побороть ее могла только слепая злоба тяжело раненного зверя.

Был какой-то миг оцепенения. Донскову почудилось, что он слышит скрип играющего крохаля и звук падающей капли с еловой ветки.

Потом голосом Ожникова тонко, дико закричал лес.

Донсков вскочил, перехватил ружье за стволы, размахнулся и со всей силой опустил приклад на выгнутый хребет росомахи…

XXVII

Вертолет и лисица дружно усоседились на шкафу, он, грубо вырезанный из дуба, — красный, она, пластмассовая, изящная, — беленькая. Совсем недавно Наташа поставила свою лису рядом с вертолетом, а маленький паучок уже соткал между ними непрочный замысловатый ажур.

— До свидания, — сказала тогда Наташа.

В ответ Батурин усмехнулся. В его квартире появилась безделушка, и все. Свидания не будет. Прислушиваясь к замирающим в глубине подъезда Наташиным шагам, он подошел к зеркалу, внимательно рассмотрел свое лицо. Оно ему не понравилось. Почему-то вспомнились саамские сейды — грубые истуканы, сложенные из необработанного камня на острове Русский Кузов. Он усмехнулся и угрюмо спросил у хитроглазой лисы: «Похож? Ну, вот… то-то!»