Голубые капитаны

Анна Родионовна достала из пузатого комода альбом и, полистав его, вынула большой групповой фотоснимок.

— Вот я! Вот Ава Поваров — кругленький был, как колобок, тоже где-то в авиации служит.

— Спасибо за рассказ, Анна Родионовна. Если вспомни те еще что о Семене или встретите людей, помнящих его малышом, позвоните мне. Хорошо? — Романовский вырвал из записной книжки лист и написал номер телефона. — Не буду злоупотреблять вашим временем. О моем визите Семену пока не говорите. До свидания!

— Борис Николаевич! — уже на лестнице окликнула Анна Родионовна. — Вы точно уверены, что на медальоне фотография отца и сына?

— Абсолютно.

— Тогда возьмите нашу групповую фотографию — мальчики здесь довольно крупно! — и вместе с медальоном сдайте на экспертизу. В научно-техническом отделе милиции установят, идентичны ли портреты, независимо от возраста.

— Спасибо! Я обязательно воспользуюсь вашим советом.

Глава шестая

Ты должен встать!

Терепченко пришел к Аракеляну, когда тот набрасывал конспект своего выступления на отчетно-выборном собрании. Доклад он решил подготовить острый и несколько не обычный по форме. Для этого нужно было время и уединение, поэтому приход командира его не очень обрадовал. — Присаживайтесь, товарищ командир.

— Благодарю, Сурен Карапетович. — Терепченко сел на стул верхом, опершись локтями о спинку. — Давно хочу спросить вас, почему за долгое время совместной работы вы ни разу не назвали меня по имени-отчеству?

— Я из военных. Дисциплина. А в общем, как-то не задавался этим вопросом.

— Гм… Нехорошо, парторг, приехали и не соизволили доложить о командировке.

— Я написал финансовый отчет и сдал в бухгалтерию. Остальное расскажу на бюро, в пятницу.

— Как оценили нашу работу?

— Мою плохо… Вашу? Насколько я понял — удовлетворительно.

— Гм… Ну, а…

— Вы хотите спросить о конечном результате? Почти все обвинения, изложенные в вашем рапорте, я признал.

— Еще бы! Факты!

— Признал потому, что понял одну и самую большую свою ошибку: инертность, штамп в работе с людьми. Бумага задавила нас. Чуть что: «Напиши заявление!», «Напиши объяснительную!», «Напиши характеристику», «Подай рапорт!». А послушать человека все времени не хватает. Будто не живые, а нарисованные люди с нами общаются. Бюрократы мы, товарищ командир, отпетые.

— Ну это, дорогой, самокритиканство! На моем веку я перевидал партийных работников, но не многие из них вращались среди народа столько, сколько вы. Наша большая организация всегда чутко прислушивалась к голосу партии!

— Зато я, полномочный представитель партии, оказался не на высоте, если говорить в вашем возвышенном стиле.

— Сурен Карапетович, — прервал Терепченко. — Вы передали разговор… тот… Помните?

— О куклах и ниточках? Как же, помню… Нет. Я решил, что, говоря о жизни, как о кукольном театре, вы шутили. Правильно?

— Совершенно! — Терепченко облегченно вздохнул.

— И поэтому, когда мне предложили перевод с повышением, я отказался. Сказал, что мы отлично понимаем друг друга, и заверил, что работа пойдет на лад.

— Вы не притворяетесь, Сурен Карапетович?

— Я уверен, что работа пойдет на лад.

Терепченко встал, подошел к окну и с минуту рассеянно поглядывал на улицу.

— Ну что ж, — наконец произнес он. — Воля ваша. Тогда к делу. Отряд вошел в плановый график. Большинство прорех, указанных комиссией, залатали. Моральный климат не хуже, чем у других, финансовый — подтягиваем к запланированному. И все это за один месяц, больше половины которого — не в обиду будет сказано — вы отсутствовали.

— О ваших энергичных действиях я слышал в Москве.

— Кто говорил? Как? На каком уровне?

— Начальник политуправления на семинаре по экономике.

— Приятно… Но есть и нюансы. Вы, конечно, уже знаете о выкрутасах командира звена Романовского?

Аракелян знал. Романовский сразу же по возвращении парторга из Москвы рассказал ему все.

— Я решил объявить ему строгий выговор и вырезать талон нарушения, — медленно продолжал Терепченко. — Думаю, что довольно мягкое взыскание дополните партийным?

Что мог возразить Аракелян? Произнести речь о воспитании человека с цитатами из трудов Макаренко? Он знал, что Романовский пошел в полет исключительно ради Туманова. Что к молодому пилоту вернулась уверенность, чувство собственной полноценности. Но разве вынешь это из сердца и как вещественное доказательство предъявишь Терепченко? Романовский вылетел, когда аэропорт был закрыт погодой, — правда! Романовский поставил на ноги человека — тоже правда! Значит, становление Туманова — результат нарушения. Хвалить или ругать? Нарушение — плохой пример для остальных. Результат нарушения — второе рождение летчика. Так как же, Сурен Карапетович, — думай! Компромисса быть не может. А вдруг какая-то правда во вред делу? Но какая?