Голубой пакет

«Ну давайте, давайте любую, Митрофан Федорович! Вы же знаете, что мне это безразлично, а тянете! Я же опоздаю!…»

По мысленным подсчетам Кости прошло уже минуты три.

Наконец Калюжный выложил на прилавок синюю сорочку и застыл в невозмутимой позе, сложив руки на груди. Костя быстренько развернул ее и, забыв спросить о цене, сказал:

— Эта мне нравится! Беру… Заверните…

Ему почудилось, что в глазах Калюжного промелькнуло что-то вроде укора: эх ты, конспиратор!

Тогда Костя спросил цену и, схватив чек, метнулся к кассе.

«Ну, славу богу! — облегченно вздохнул он, оказавшись на улице. — Еще успею».

Он пуще всего боялся встретить кого-либо из знакомых и потерять на этом несколько минут, а потому шел быстро, опустив голову и не глядя на прохожих.

«Скорее!… Скорее!…» — твердил он себе и ускорял шаг.

Вернувшись домой, Костя развернул покупку и вынул из нее листок бумаги.

Костя был радистом и шифровальщиком одновременно. Он знал то, что другим подпольщикам было неведомо. Через него проходили самые секретные сообщения. Раньше Чернопятова он узнавал предписания разведотдела армии, в его руки попадали для зашифровки явки организации и все донесения о работе подполья. Он был средоточием всех тайн.

И вот еще одна тайна доверена ему. В его руках радиограмма фронту. Она гласила:

Нами захвачена почта из ставки Гитлера в адрес командующего Н-ской бронетанковой армией генерал-лейтенанта Шторха, документы о вновь сконструированном и подготовленном к серийному производству сверхмощном тяжелом танке «дракон». В документах данные — о вооружении, броне, мощности двигателей и маневренности нового танка, инструкция по применению его в бою.

Документы и чертежи занимают сто семнадцать страниц. Передача по радио исключена. Переправить документы через линию фронта нарочным нельзя, рискуем потерять. Предлагаем два варианта:

Первый: высылайте человека по известным явкам, паролям.

Второй: направляйте самолет с посадкой на поляну «К» — условия и сигналы сообщим.

Ваше решение ждем десятого в четыре пятнадцать. Комбат.

Костя так увлекся чтением, что не заметил, как вошла мать.

— Сынок! — вскрикнула она. — А ну-ка взгляни на часы!

Костя повернул голову и обмер: до гудка оставалось четыре минуты.

— Опоздал!

Он свернул листок и подал его матери:

— Спрячь, мама! Хорошенько!…

Когда за Костей захлопнулась калитка, она грустно покачала головой и подошла к висевшей в углу иконе. Пошептав молитву, она перекрестилась, сделала поклон и, протянув руку, спрятала листок под ризу Николая-угодника.

— Сохрани его, Господи! Отведи от него все беды! — проговорила она вслух. — Он же у меня последний…

В это время прогудел гудок.

Мать глубоко вздохнула и устало опустилась на диван.

Брошенная Костей сорочка попалась ей на глаза, и она горько усмехнулась. Сорочка уже трижды появлялась в доме и трижды исчезала. Мать положила ее на колени, начала складывать, и слезы покатились из глаз.

Трех сыновей она родила, выкормила, вырастила, а в живых остался один Костя. Самый младший…

Первый сын умер задолго до войны; второй, телеграфист, погиб при бомбежке станции Горелов в самом начале войны.

Костя был намного младше своих взрослых братьев, с малых лет он относился к матери с особой лаской. И пока не пошел в школу, целыми днями крутился возле нее, помогая и по дому и на небольшом огороде. Соседние мальчишки прозвали его «маменькиным сынком».

Когда он подрос, его забота о матери не уменьшилась. Никакой домашней, даже женской, работы Костя не чурался. Он бегал по рынкам и по магазинам за продуктами, пилил и колол дрова, топил печи, таскал воду из колонки, заправлял лампы керосином, мыл полы, пытался ремонтировать обувь. И все это он делал весело, беззаботно, любовно.

В оккупированном городе Костя с матерью остались случайно. Они увязали пожитки, договорились с железнодорожниками и собрались выехать в Омск, к жене покойного сына. Но получилось так, что за неделю до сдачи города Костю послали на рытье окопов в дальнюю деревню. А когда он вернулся, об отъезде думать было поздно: в город нагрянули гитлеровцы.

А затем, сам того не ожидая, Костя стал участником подполья, да не рядовым, а святою святых подполья — радистом.