Голубой океан

Почему мы выбираем из массы возможного именно этого человека? Откуда берётся любовь, налетающая неотвратимо, как грозовая туча? Смотришь на горизонт: она далеко совсем. Думаешь: пронесёт стороной, не заденет и краем, ан нет, её вдруг гонит каким-то неуправляемым и невидимым потоком прямо на тебя. И глядишь: ты уже мокр до нитки, ничего не видишь, кроме этих тугих струй, сбегающих с небес и стоящих стеной водопада, заслоняющего от тебя всю другую жизнь. И слышишь оглушающий рёв низвергающейся воды, которая не успевает уходить в песок, а устремляется по склону, чтобы слиться с полноводной рекой и утратить своё кипение…

Но гроза скоро кончается. И вот ты уже зябко ёжишься, хотя ещё так недавно задыхался от жары. А теперь дышится легко и свободно. Только почему-то в охрипшем горле встаёт непонятный ком, который силишься протолкнуть – и не можешь.

И ты снова куда-то бежишь, стараясь разогреть себя движением… Снова бежишь на поиски вечного и недостижимого состояния счастья, которое так быстро исчезает, словно след самолёта в синеве…

Они гуляли с Дашей в тот его приезд по её маленькому и плоскому, как ладонь, городку, где все говорят громко и никто никого не слышит, и ели мороженое. Она, захлёбываясь заливистым смехом человека, у которого всё-всё впереди, рассказывала о своей замечательной жизни.

Его задело тогда, что она счастлива и без него. Нет, она его не вычеркнула из своего мира, искрящегося огнями ежедневного фейерверка, фейерверк был лишь прыгающим отражением фар проезжающих автомобилей и неоново-аргоновых реклам в искривлённом зеркале. Просто её мир был так густо населён, что для Одиссея не было там ежедневного места. Он мог приходить туда в гости – и тогда его радушно встречали, выставляли лучшие угощения и старательно развлекали.

Его поразила тогда её уверенность в своём «прекрасном далёко». «Мы молоды и талантливы…» – написала она под одной из своих фотографий, на которой была со своим молодым и лёгким другом, вскоре канувшим в забвение. Их глаза были широко распахнуты, волосы трепал шальной ветер недюжинной силы, а по лицу бегали солнечные зайчики.

Он позавидовал ей тогда, вот этой её уверенности в том, что она будет танцевать по жизни счастливой, любимой, известной, перелетающей, как перламутровая бабочка с цветка на цветок в саду реализующихся возможностей.

Сам он тогда, хотя и наслаждался свободой и независимостью, всё чаще начинал ощущать груз возраста и одиночества. Даже за далёким океаном страны, увидеть которую он мечтал всю свою жизнь, стал чувствовать он этот холод осенней дачи, когда и словом перемолвиться не с кем…

Анализируя холодным рассудком это своё тогдашнее состояние, он спрашивал себя уже не раз: «Только ли физическая страсть и головокружение от молодого тела толкнули его к Доре? Не было ли это новой неуклюжей попыткой побега из будущего, где пустынно и безрадостно, а шорох опавших листьев под кошачьими лапами принимается за человечьи шаги, пугающие своей неожиданностью?»

Теперь они стали видеться с дочерью не так уж редко. До Москвы было по нынешним меркам рукой подать.

И снова, как в Дашином детстве, когда он был ещё счастлив с её матерью, они бродили по городу, где все говорят громко и никто никого не слышит, вдыхая слипшимися лёгкими расплавленный июльский воздух и разговаривая обо всём и ни о чём…

Мог ли он рассказать дочери, что у него на душе такой же разор и бедлам, какой поселился в их доме? Впрочем, в доме всегда был бардак, но этот бардак ему как-то не мешал: он был неотъемлемой частью его бытия, над которым он легко мог подниматься, точно в подвесной кабинке канатной дороги. Он плыл далеко над землёй, теряя за низкими облаками её очертания… И рядом был совсем другой пейзаж, полный гармонии и законченности.

У дочери тоже был кавардак, но она была счастлива. В её маленькой общежитской комнатушке, где она обитала вместе со своим молодым супругом, Одиссею приходилось переступать через стопки книг и журналов, лежащих на полу. Все свободные поверхности были завалены разлохматившимися тетрадками; сложенными в стопки книгами; листками исписанной бумаги, лежащими раскрытым веером; глянцевыми фотографиями и журналами; дисками; предметами женского туалета и слесарными инструментами. Но эти двое жили в своём крутящемся, как скоростная карусель, мире; в нём царила такая гармония, что не почувствовать лёгкую печаль от невозможности вернуться в своё утраченное «далёко», где сердце билось в один такт с чужим, было невозможно…