Голубой океан

Единственное, что её нервировало, так это то, что Даша постоянно хотела оккупировать гамак, в котором Доре так нравилось отдыхать, но Дора не спорила. Она вытаскивала старенькую раскладушку и устраивалась с плеером да детективом под сосной. Даша вообще была какая-то странная. Ну, неужели в семнадцать лет можно валяться часами с тетрадкой и книжкой в гамаке, бегать с фотоаппаратом за бабочками и пчёлами, ловить в объектив пурпурные, словно сок от смятой вишни, закаты да щёлкать глубину голубого неба, льющегося сквозь мохнатые лапы корабельных сосен, качающихся в такт музыке ветра над головой? И пиво она совсем не пила. И Васька его не пил. А как в такую жарищу не пить-то! И в карты играть не хотел никто. Уплывали втроём в заплыв на час, а она, нанырявшись, должна была одна лежать на одеяле и давить слепней. Ну, разве столько времени интересно плавать? Но этим троим было, по-видимому, интересно. Тоска! Нет, они, конечно, звали её с собой в заплыв, но ей скучно было так долго и прямолинейно плыть. Хотя купаться она тоже очень любила, но так, чтобы было весело и шумно, как они плескались в детстве на Енисее с мальчишками, когда плавали наперегонки и ныряли с лодок. Когда она смотрела на Одиссея и Дашу, ей иногда казалось, что эти двое вообще одни в этом мире, что они никого вокруг не видят, хотя она была тут, и Василий был тоже тут.

И ещё её очень доставало, что ей приходилось больше всех готовить и мыть холодной водой горы посуды, наваленной на кухонный стол. Хорошо хоть, Сева помогал.

Она так рада была, когда они, наконец, уехали. Потом Даша приезжала к отцу ещё со своей подружкой. Они вместе гуляли по городу и ходили снова купаться под откос. Даша была ещё ребёнком, милым ребёнком, она даже поздравила Дору с днём рождения забавной самодельной открыткой, но Дора всё равно всей кожей ощущала какой-то холодок отчуждения, от которого хотелось поёжиться и закутаться в руки Одиссея и его мохнатую грудь, как в плед.

18

Даше не было одиннадцати, когда родители разошлись. Они разные были очень. Даша любила отца до умопомрачения, и вся она была папина дочка. Когда она была маленькой, он собирал всех её подруг, и они шли куда-нибудь гулять: в парк, в музеи, просто по городу ходили, как цыганский табор. А когда они жили на даче, он собирал всех её друзей, и они жгли до полуночи костры и пекли в них картошку. Это такое было наслаждение: обдираешь, обжигаясь, кожуру, превратившуюся в целый слой угля – а там открывается запёкшаяся разварившаяся картофелина, пахнущая горьковатым дымом. Её солишь крупной солью – и объедение! А ещё чёрный хлеб пекли над прожорливыми языками костра. Нанизывали на деревянные прутики ломтики хлеба и коптили. Языки огня облизывали хлеб, как дракон какой-то многоголовый, оставляя на нём свою чёрную слюну. Запёкшийся хлеб тоже был с хрустящей корочкой и тоже вобравший в себя просмолившийся дым и предчувствие романтики. А в небе звёзды светили, и луна была полукругом, как след у них на журнальном столике от горячего чайника, который папа по рассеянности поставил половиной дна на салфетку, а половиной – прямо на лакированный столик. А папа им показывал, где живут Большая и Малая Медведицы, похожие на половники, которыми они на даче черпали воду из эмалированного ведра, стоявшего на солнышке, и обливались в жару. А ещё он им сказки рассказывал всякие, даже не сказки, а истории. Её любимыми историями были сказки про «Ивана Кузьмича». Это дяденька такой смешной был. Она теперь иногда сама чужим детям такие истории рассказывает.

И ещё папа с ними на рыбалку ходил, насаживал всем им по червяку на крючок – и они сидели и смотрели, когда зелёненькая петелька мормышки дёргаться начнёт, как стрекозье крылышко. А когда крылышко начинало вибрировать, то папа осторожно вытаскивал удилище, снимал щупленького ершишку или маленького окунька и пускал их в садок, плавающий за бортом лодки в речке.