Голубой горизонт

— Том Кортни, ты до сих пор самый красивый из всех мужчин, каких только я видела, если не считать тех минут, когда ты дуешься.

— Я не дуюсь. Я никогда не дуюсь, — с надутым видом возразил Том.

— Давай наперегонки до брода, — предложила Сара. — Победитель заслужит поцелуй.

Она подстегнула свою кобылу и рванулась вперед. Том попытался сдержать своего жеребца, но тот горел желанием помчаться вслед.

— Ладно, черт с тобой!

Том пустил коня вперед. Но он дал кобыле слишком большую фору, а Сара являлась отличной наездницей.

Она ждала его у брода с разгоревшимися щеками и сверкающими глазами.

— Где мой поцелуй? — спросила она.

Том наклонился в седле, чтобы по-медвежьи обнять ее.

— Это только первый взнос, — пообещал он, отпуская жену. — Полностью рассчитаюсь ночью.

Джим обладал отличным чувством направления, но Баккат знал, что он все же может ошибиться. Он помнил, как однажды Джим ускользнул из лагеря жарким полуднем, когда все остальные спали. Джим заметил на горизонте маленькое стадо сернобыков, а поскольку у них кончалось мясо, погнался за ними. Три дня спустя Баккат отыскал его в горах; Джим бродил кругами, ведя за собой охромевшую лошадь, и умирал от жажды.

Джим не желал вспоминать о том случае и, прежде чем они расстались в Маджубе, внимательно выслушал наставления Бакката: бушмен объяснил, как лучше всего пройти через горы, следуя хорошо заметным звериным тропам, по которым веками брели слоны и стада канн.

Одна из этих троп приведет Джима к броду на реке Гариеп, туда, где река выходила на равнину у границы колонии и начинались джунгли. С того места холм Голова Бабуина отчетливо вырисовывался на восточном горизонте. Баккат знал, что Джим точно станет следовать его указаниям, поэтому ясно представлял, где Джим может находиться сейчас и где его можно перехватить.

Баккат срезал путь через предгорья и, углубившись далеко на север, повернул к главному хребту и поднялся между высокими скалами янтарного цвета в горные долины. На пятый день после ухода из Хай-Уилда он вышел на след. С двумя подкованными лошадьми и шестью тяжело нагруженными мулами отряд оставлял за собой настоящую широкую дорогу. Еще до полудня бушмен догнал его. Но он не стал сразу показываться на глаза, а вместо этого обогнал их и ждал у звериной тропы, по которой отряд должен был пройти.

Баккат видел, что Джим ехал впереди. Когда Друмфайр поравнялся с тем местом, где он прятался, Баккат выскочил из-за валуна, как джинн из лампы, и пронзительно крикнул:

— Нашел тебя, Сомоя!

Друмфайр так испугался, что шарахнулся в сторону. Джим, тоже захваченный врасплох, упал на шею коня, а Баккат захохотал над собственной шуткой.

Джим моментально восстановил равновесие и поскакал за Баккатом, удиравшим по звериной тропе и продолжавшим хохотать. Джим сорвал с себя шляпу и, наклонившись в седле, хлопнул ею бушмена по голове и плечам:

— Ты просто ужасный маленький человек! Ты такой маленький, такой крошечный, что я тебя и не заметил!

Эти оскорбления вызвали у Бакката такой приступ веселья, что он упал и стал кататься по земле.

Когда Баккат наконец смог встать, Джим внимательно осмотрел его, пока они приветствовали друг друга уже немного более официально. Ему стало ясно, насколько измотан бушмен. Хотя его племя славилось выносливостью и силой духа, за последнюю неделю Баккату пришлось пробежать более сотни лиг по горам, и он не давал себе времени ни поесть, ни как следует напиться, ни выспаться. Его кожа из золотистой и блестящей превратилась в серую и пыльную, словно пепел последнего ночного костра. Голова походила на череп, а скулы просто выпирали из-под кожи; глаза глубоко провалились. Бушменам ягодицы служили так же, как горб верблюду: когда бушмен хорошо питался и отдыхал, они становились царственными и покачивались независимо друг от друга на ходу. Но зад Бакката исчез в складках обвисшей кожи. Ноги и руки стали тонкими, как лапки богомола.

— Зама! — крикнул Джим, когда на тропе появились мулы. — Распакуй один тюк с чаггой!

Когда Баккат начал доклад, Джим остановил его.

— Сначала поешь и напейся, — приказал он. — Потом — спать. Поговорить мы можем и потом.

Зама снял с мула один из кожаных мешков, набитых чаггой — продуктом из мяса антилопы: соленые полоски мяса наполовину высушивали на солнце, а потом упаковывали в мешок так плотно, что ни воздух, ни мухи не могли до них добраться. Видимо, первые путешественники по Африке заимствовали эту идею у индейцев Северной Америки, делавших пеммикан. Подготовленное таким образом мясо не портилось и могло храниться бесконечно долго. В нем сохранялась влага, и, хотя на вкус оно было странным и слегка с душком, соль маскировала признаки порчи. И оно всегда было готово к употреблению.

Усевшись в тени у ручейка, Баккат принялся за еду; перед ним лежала целая гора черной чагги. Луиза, искупавшись в одной из заводей выше по течению, вернулась и села рядом с Джимом; они стали наблюдать за Баккатом.

Через некоторое время Луиза спросила:

— Сколько еще он может съесть?

— Да он еще только входит во вкус, — ответил Джим.

Намного позже Луиза пробормотала: