Голубая портьера

Ребенком он бывал в Лондоне и помнил главные улицы, так что без труда дошел от Пикадилли до Парк Лейн, где по данным Красной Книги начиналась Гросвенор стрит. Но найти саму Гросвенор стрит оказалось значительно сложнее – в такую ночь и в такой час спросить некого, а маловероятней всего встретить полицейского. В конце концов, он нашел его и поторапливающимся шагом заспешил вниз по улице. Он не мог сказать, куда он так спешит, но этот подчинявший его себе ритм все время подгонял его.

Вдруг он запнулся и начал разглядывать номер дома при слабом, мерцающем свете от ближайшего фонаря. Это был ее дом, теперь их разделяло всего несколько футов тротуара и четырнадцать инчей кирпичной кладки. Он перешел на другую сторону улицы и взглянул на дом, но с трудом различал его сквозь проливной дождь. Кругом никаких признаков жизни. Свет в доме не горит. Но свет и жизнь трепетали в сердце безмолвного наблюдателя. Кровь бежала наперегонки с мыслями, толкавшимися в уме. Он стоял в тени, пристально глядя на мрачный дом, не обращая внимания на резкий ветер и проливной дождь, и чувствовал, как вся его жизнь и дух уходят из-под его власти. И даже шторм, бушевавший вокруг, казалось, ничего не значит рядом с судорогами, сотрясавшими все его естество, в этот миг безумия и одновременно счастья. И как внезапно это возникло, точно также стремительно и схлынуло, оставив его стоять там с холодным ощущением безумия в мозгу и промозглой погоды во всем теле, ибо в такую ночь макинтош и пальто не спасли бы даже самого пылкого любовника. Он поежился и, повернувшись, направился назад в Олбани, искренне застыдившись самого себя и своей полночной экспедиции и искренне радуясь, что о ней никто не знает, кроме него самого.

На следующий день Бутылкин – для удобства будем называть его прежним именем – должен был повидаться с адвокатом в связи с деньгами, которые он унаследовал, и еще поискать коробку, затерявшуюся на корабле, затем купить шляпу с высокой тульей, которую он не надевал вот уже четырнадцать лет, так что уже было полчетвертого, когда он попал в Олбани. Здесь он надел новую шляпу, которая как-то несуразно смотрелась на нем, и новое черное пальто, которое сидело как влитое, и отбыл по направлению к Гросвенор стрит, яростно сражаясь с парой перчаток, тоже недавно приобретенных.

Через четверть часа он добрался до дому, уже хорошо зная путь к нему. Бросив мимолетный взгляд на то место, где стоял прошлой ночью, он поднялся вверх по лестнице и позвонил в звонок. Хотя с виду он казался достаточно храбрым – вернее внушительным – широкоплечий с большим шрамом на бронзовом лице, в груди его гнездился ужас. Однако времени на то, чтобы углубиться в это чувство, у него было немного, поскольку привратник, все еще облаченный в траурные одежды по случаю чужого несчастья, открыл дверь с поразительным проворством и его ввели наверх, в небольшую, но богато обставленную комнату.

Мадлены в комнате не было, хотя судя по кружевному платку, упавшему на пол возле небольшого стула, и раскрытому роману, оставленному на плетеном столе, она только что вышла. Привратник ушел, проговорив торжественным шепотом, что «госпоже» будет доложено, оставив нашего героя наедине с его переживаниями. Принадлежа к тем людям, в которых любое ожидание вселяет беспокойство, он принялся рассматривать картины и фарфор и даже приблизился к паре очень тяжелых, голубых бархатных портьер, которые явно сообщались с другой комнатой, и заглянул через них в значительно более просторное помещение, где стояла мебель в чехлах, напоминавших приведения.

Эта печальная картина заставила его отступить, и, в конце концов, он замер на коврике перед камином и стал ждать. «Не рассердится ли она на меня за этот непрошенный визит? – спрашивал он себя. – Не напомнит ли он ей о том, что ей хотелось бы забыть. Но может быть, она и так все забыла – ведь сколько времени прошло. Интересно, сильно ли она изменилась? А может, он ее не узнает? Возможно.» Тут он поднял глаза и увидел, как, выступая из голубых бархатных складок, появилась Мадлена во всем блеске и великолепии красоты, без малейших следов возраста, по крайней мере в этих тусклых ноябрьских сумерках. Она стояла перед ним, чуть приоткрыв красиво очерченный рот, словно собравшись сказать что-то, а во взгляде больших темных глаз таилось смутное любопытство и грудь ее слегка вздымалась, словно от волнения.

Бедный Бутылкин! Одного взгляда оказалось достаточно. Не пристать ему к благословенной гавани развеянных иллюзий. Через пять секунд он уже был далеко в море – и много дальше, чем прежде. Когда она осознала, кто стоит перед нею, она слегка опустила глаза – и он увидел загибающиеся кверху ресницы, закрывавшие полщеки, и сделал шаг навстречу.

– Здравствуй! – тихо сказала она, протягивая ему свою тонкую, прохладную руку.

Он взял эту руку и пожал ее, но сказать ничего не мог, хоть убей. Ни одна из заранее приготовленных речей не приходила в голову. Однако жестокая необходимость сказать хоть что-нибудь висела над ним.