Голубая ода №7

Он был сам себе смешон с детства, речь шла не о презрении к себе, а именно, о непонимании себя, такого нелепого и вечно чего-то амбивалентно желающего подобно автобиографичным героям Уэльбека: душой стремящихся в монастырские кущи, столь очаровавшие в своё время господина Гюисманса, а плотью влекомые в бесчисленные альковы мадам Бовари и знаменитые страсбургские салоны.

По Монастырскому полю праздно топтались кони, и он зачарованно принялся разглядывать их, утопающих в волнах колосящейся то ли пшенице, то ли ржи.

В былые столетия цистерцианские монахини и окрестные крестьяне выращивали на этом поле рожь. Много ржи. Целую пропасть ржи.

Однако, всё по порядку.

Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверное, прежде всего захотите узнать, где он родился, как провёл своё дурацкое детство, что делали его родители до его рождения, словом, всю эту дэвидкопперфилдовскую муть.

Но, по правде говоря, не охота в этом копаться, да он и не собирался рассказывать свою автобиографию и всякую такую чушь, просто он поведает ту странную историю, которая случилась много лет тому назад на берегах горной речки Орсо, где он чуть не отдал концы и его отправили в один из специализированных баденских Anstalt усиленно отдыхать и интенсивно лечиться.

Его детство и юность прошли в одном из отдалённых северных городков, чуть ли не на краю земли. В тех местах солнце появлялось редко, а снег сходил только на три дня в году, поэтому обычным временем года была долгая бесконечная зима. Жители той местности были недружелюбны и подавлены климатическим кошмаром, редко общались друг с другом, много пили и без конца ругали правительство, о существовании которого знали исключительно по сообщениям радио. Хоть большая Северная война и закончилась четверть века назад, об этом никто не знал, и всё вокруг напоминало об её продолжении: враги были повсюду, в каждом дворе и на каждой улице алели штандарты несуществующих уже фронтов и армий, непросыхающие ни на миг от спирта мужчины ходили в унылых одеждах цвета хаки, а женщины угрюмо и не покладая рук занимались всеми насущными делами, перестав ожидать какой-либо помощи со стороны.

Так проходила жизнь.

Его старый отец, всякий раз возвратившись из морей и крепко выпив, клал свою тяжёлую руку ему на плечо и, дыша перегаром в лицо, говорил:

– Придёт час, и ты покинешь этот проклятый край, оставленный Господом на попечительство смерти и унынию! Да будет так! Что здесь можно черпать кроме влечения к смерти? Беги туда, где человек представляет из себя ценность, а не является безмолвным куском дерьма!

Боже, как он был прав, этот старый моряк, проведший полжизни за штурвалом корабля, а другие полжизни – в портовых кабаках Аллапула, Ливерпуля и Плимута.

Его отношения с собственным отцом были не то, чтобы сложные, скорее, их вообще не было, по крайней мере до того момента, пока отца не стало, и он не вынужден был наконец-то замечать ту зияющую бездонную пропасть, которая существовала между ними всё время, пока они старательно и обоюдно не общались до этого.

В тот час, когда он узнал о кончине отца, он облёк свои сложные чувства в слово и это не было с его стороны ни пафосом, ни некой формой запоздалого раскаяния:

«Моя судьба не похожа на твою. Было бы странно, если бы это было иначе: судьба отца и судьба сына ступают по разным дорогам. Хотя иногда я ловлю себя на мысли, что что-то сказанное мной есть лишь продолжение того слова, которое ты однажды обронил. А может, наоборот, не изрёк. С которого ты начал мой мир, а я закончил твой, подхватив это слово, словно затухающее эхо в глубине векового леса. Отческое слово, которое никогда и никем не произносилось, и никому не передавалось, как завет или как легендарный ковчег завета. За которым никто и никогда и никуда не шёл. Ни в пустыне, ни в знойных долинах древней Палестины, шумящей засохшей смоквой и тоской потерявших свою надежду. И Красное море не расходилось стеной перед словом, уступая дорогу неизвестному, но тому что неизбежно придёт рано или поздно, погребая под собой мириады спонтанных и недодуманных мыслей всех тех, кто тоже страстно хотел знать, что будет дальше.

Это слово не знало ни мерцающих огней в ночной чащобе Гефсиманских садов, ни самого сладкого из поцелуев ученика учителю, ни крика утренних петухов.

Природа этого слова – Тишина. Именно в ней рождается мир будущего, когда все надуманные смыслы спят.

Словно обветшавшие краски на сонных фресках Джотто или Чимабуэ, слово затаилось и ждёт того, кто будет достойным нести его в мир будущего.

Испанский писатель Хосе Мартинес Руис, более известный, как Асорин, как-то заметил, что «жить – это видеть, как всё повторяется». Может быть, то слово, что не сказано тобой, говорит во мне сегодня?

Слетает с моего языка, становясь лирическим катреном или небольшим рассказом о том, что нет двух похожих судеб, но есть родственные души, которые пьют вино опыта из одного бокала жизненных историй.