Гольцы

Не врешь?

Светит месяц! Чего же я врать стану?. Ну, поехали, Павлуша?

Ладно, — сказал Бурмакин. — Коли так, поехали. Только сам я спрошу Мирона.

Побуди больного человека, — с укором сказал Митрич, — только заснул он. А я тебе побожиться могу, ежели не веришь. Крест святой, пречистая богородица, — перекрестился он.

Бурмакин задумался: похоже, правду старик говорит. Мог, пожалуй, Мирон согласиться… хотя и знал, что тогда лучший куш достанется Митричу. Ну, да это их дело. Не вмешиваться же ему, Бурмакину, как поделятся барыши между купцами! А перед Антоном совесть будет чиста: ежели Митрич решил плыть от Мирона отдельно, все равно Антону и того и другого на розницу через пороги не придется проводить. Кого-то одного только можно. У Мирона лодок больше, с него Антон больше и получит.

Едем, — решительно сказал Бурмакин. — Где Вань-ча спит у тебя?

В лодке, Павлуша, там дожидается.

Они спустились к реке. Ваня Мезенцев, невыспавшийся, сидел в лопастных веслах, скучно оглядывая высокие, серые берега, — рассвет здесь еще и не чувствовался.

Митрич, кряхтя, забрался на средину клади, где помягче. Бурмакин вытолкнул лодку в реку.

Постепенно стало светлее. Ваня равномерно взмахивал веслами; Бурмакин сидел в корме, правил лодкой; Митрич, откинувшись на спину, блаженно улыбался. Ему уже рисовались полные мешки, набитые дорогой пушниной. Он радостно потер ладошки.

Бурмакин поглядывал на него подозрительно. Ему показалась чрезмерной радость старика; уж не прихватил ли он вместе со своим товаром и Миронова товару? Что он делал ночью? Не очень-то надежный старик…

Дед Степан, — окликнул его Бурмакин, — правду скажи: ты чужого ничего не взял?

А, Павлуша? Ты что? — приподнялся Митрич. И засмеялся. — Ну, что ты, Павлуша, шутишь все над стариком!

Нет, я без шуток, — круто поворачивая лодку к берегу, сказал Бурмакин, — пока не очень далеко уплыли, в деревню схожу. Проверю. И с Антоном поговорю. Неладно: уехал и не попрощался.

Митрич забеспокоился, стал убеждать, уговаривать Бурмакина. Еще раз поклялся, что поплыл он с согласия Мирона и что чужого в жизни он не брал ничего. Но Павел остался непреклонным. Подчалил лодку к берегу и пошел в деревню.

Павлуша, да обратно-то ты вернешься? — вдогонку ему спросил Митрич.

Коли ты чужого не взял — вернусь, — твердо пообещал Павел.

В деревне мужики только покачивали головами, когда Павел стал им рассказывать, как его сговаривал Митрич. Антон посмеялся.

И сам лиса твой старик, и еще за лисьими шкурками едет. Что ж, плывп с ним, Павел, я после с Мироном поплыву. Чужого старик не взял ничего, все на месте. А за барыши пусть Мирон или Василев сам с ним счеты сводит.

Нет, я должен сказать и Мирону, — рассудил Павел. — Как-никак от него мне и еще потом наниматься.

Мирон, морщась, выслушал Павла.

Приходил ко мне старик вечером, — сказал он, трудно дыша, — а чего говорил, не знаю, не помню… Может, и я что сказал ему… Мне, Павлуха, не до этого. Поплыл — так плыви. На тебя не сержусь…

Павел пожал его горячую руку, распрощался с Антоном и, спросив того, можно ли напрямик через хребет перевалить, чтобы короче выйти к Чуне, — она сразу же за деревней делала большую петлю, — зашагал по указанной Антоном тропинке.

Когда деревенька скрылась из виду, Бурмакин присел на колодину у тропы и закурил кореньковую трубку. Сизые струйки дыма поднимались вверх и таяли в паутине ветвей. Воздух был напоен свежим лесным запахом. У лица назойливо сновала мошка, лезла в уши, в нос. Тоскливо пищали комары. Они садились ему на спину, на плечи и жадно втыкали длинные носы в грубую ткань однорядки. На колодину вскочил полосатый бурундук; увидев человека, испуганно присел, дернул в сторону рыжим хвостом и, раздув набитые спелой брусникой мохнатые щечки, прыгнул в густую траву. Бурмакин усмехнулся, встал, выколотил трубочку, продул ее и, круто свернув с тропы влево, углубился в чащу.

Отводя от лица длинные ветви молодого сосняка, Бурмакин поднимался в гору. Идти было тяжело. Кругом громоздился черный валежник, ноги путались в густых порослях чапыги и кипрейника, проваливались в моховые кочки. Рубаха у Павла промокла от пота.

Он взобрался на вершину хребта. Далеко внизу блеснула река. Здесь она делала крутой изгиб и, обежав серый, обомшелый утес, возвращалась обратно. Бурмакин пригляделся и, выбрав направление, широкими шагами стал спускаться вниз.

Ну, прогрелся я здорово, — сказал вполголоса, — зато на душе спокойнее.

У реки он отплюнулся. Опрокинувшись вниз головой, на обрызганной утренней росой паутине, растянутой в кустах тальника, висел огромный зеленопузый паук. Бурмакин попал в паутину лицом. Холодная тварь, перебирая мохнатыми лапами, пробежала у него по шее. Клейкие нити залепили глаза.

Ах, будь ты проклят! — выругался он, с омерзением сбрасывая паука на землю и обтирая паутину с лица. — Создаст же господь такую гадость!

В просвете, между кустами, на воде качалась черная корма лодки. Над нею торчала плешивая голова Митрича.