Головоломки

Серегин прошел до конца стойки и неторопливо, ни на ком не задерживая внимания, но никого и не пропуская. Далее, он решил обойти вестибюль по периметру, чтобы заглянуть в самые дальние уголки, скрытые колоннами и большими кадками с кожистолистыми фикусами. Кстати, точно такими же, какой стоял у мамы на табуретке возле окна, подумал он, усмехнувшись про себя. Мама, мама, с грустью подумал он, знала бы ты, что всю жизнь растила то же растение, — по сути, миниатюрную пальму, — которое, очевидно, любят и ценят здесь, в далекой Германии. Серегин сам не мог бы сказать, почему, но ему показалось вдруг это очень важным — это сходство между старой женщиной в скромной квартирке в далекой Сибири и богатыми владельцами шикарного отеля в одной из самых больших стран Европы. Почему, откуда эти ассоциации, он понятия не имел. Неужели лишь потому, что дед его воевал с такими же немцами, что были вокруг, в этой самой Германии, и, насколько Серегин знал по рассказам отца, был ранен под Ольденбургом, который три недели пытались, но так и не сумели взять советские войска, благодаря чему он после войны отошел к ФРГ…

— Als Ihnen kann ich helfen? (Чем могу вам помочь?) — прервал его мысли чей-то голос.

Серегин поднял глаза. За стойкой перед ним стоял молодой человек примерно его, Серегина, лет, круглолицый, с аккуратно подстриженными белобрысыми волосами, улыбающийся не натянутой и вымученной, как изредка наши продавцы, улыбкой, а совершенно искренней. Видно было с первого взгляда, что он действительно хотел чем-нибудь помочь Серегину.

Серегин, хотя и не понял ни слова, но улыбнулся в ответ и покачал головой. Молодой человек в безукоризненно чистой белой рубашке и черном галстуке бабочке, из тех, что Серегин прежде видел лишь на конферансье, сказал непонятное:

— Verzeihen Sie, mir schien es, bei Ihnen irgendwelches Problem (Простите, мне показалось, у вас какая-то проблема.), — улыбнулся еще раз и отошел.

Серегин проводил его взглядом и пошел вдоль стены, выполняя свой план осмотра. Интересно, невольно подумал он, если бы я родился не в СССР, а где-нибудь здесь, неужели я мог бы работать кем-то вроде этого парня за стойкой? Неужели я мог бы изо дня в день обслуживать клиентов, выполнять какие-то их капризы, и быть при этом счастливым? Ведь видно же по глазам, что этот парень действительно счастлив…

Мысли его резко оборвались, когда Серегин зацепился взглядом за сидящих у стены на мягком пуфике троих, чем-то неуловимым контрастирующих с остальными участниками конференции, заполнившими обширный вестибюль.

* * *

Нигде и никогда

Странная штука — трансгрессия, подумал он после первых секунд шока, когда впустил внутрь себя «крокодила». Она скоротечна, протекает не секунду даже, а неуловимо короткий миг — он знал это, так как сам замерял по секундомеру. Но этот миг имеет неприятную особенность длиться, тянуться, и всегда он зачем-то начинает думать при этом, что будет, если в один не очень прекрасный день этот миг вообще никогда не кончится? Наступит ли тогда смерть, как окончательное небытие, чему учили его всю жизнь, начиная со школы и кончая занятиями по марксизму-ленинизму в военной академии?

Он знал, что думать об этом глупо, и даже не глупо, а попросту нельзя, но все-таки каждый раз возникали у него эти мысли, и некуда было от них бежать. Впрочем, «раз» этих было раз-два — и обчелся. Потому что не любил он трансгрессию, боялся ее и старался не пользоваться, кроме как в безвыходных ситуациях.

Собрав всю свою волю и стиснув кулаки, он все же решился и резко, рывком, распахнул глаза.

И ничего вокруг не изменилось, просто черная пустота закрытых глаз сменилась серой пустотой глаз открытых. Вокруг не на что было смотреть, потому что не было ничего. Одна лишь серость без цвета, без формы, без запаха и вкуса.

Серость не походила окутавший его на густой туман. Правда, временами начинало казаться, что она едва уловимо клубится, ворочается, создает и мгновенно рушит едва уловимые бесформенные формы, но это были результаты деятельности его собственного воображения. Ничего серость не создавала, никак не клубилась. Потому что на самом деле ее тоже не было.

Человеческому мозгу трудно, а может, вообще невозможно, признаться в том, что вокруг ничего не существует. Глаза говорят ему об этом, все остальные органы чувств подтверждают, но он отказывается в это поверить, вот и населяет окружающее ничто клубами, формами и прочим «чем-то». На самом же деле все это лишь электрические импульсы, идущие по цепочкам нейронов от мозга и вспыхивающие на сетчатке глаз. Только они, и ничего больше. Но все равно ему все время казалось, что в серости, клубящейся неуловимым туманом, прячется нечто ужасное, ищет его и когда-нибудь найдет. Он смеялся над собой, он уговаривал себя бросить эти глупости, но чувство опасности не исчезало.

Он глубоко вздохнул и медленно досчитал про себя до пяти, чтобы успокоиться. Аутотренинг помогал в серости слабо, но это было лучше, чем ничего.