Голос блокадного Ленинграда

    Заметь, заметь! Как легчает сердце,
    Если не подумать о себе,
    Если белое свистит и вертится
    По глухой осине-голытьбе…

    Я не знаю — кто я, для кого я,
    Чьи сегодня брови отогреть?
    Верно то, что за сугробным воем
    Вязнет полночь в жухлой проворе…

    — Задыхается, синеет, молит…
    Не моя ль то песня, не моя ль?
    Заметь, ты пророчествуешь, что ли,
    Накипая мукой по краям?

    Ей ли, проще радужного ситца
    Растянув пургой спаленный рот,—
    Посинеть, задохнуться и биться
    У чужих заборов и ворот?..

    Не хочу! Не верится, не верится
    Наколдованной такой судьбе
   …Как легчает, как пустеет сердце,
    Если не подумать о себе.

<1927–1928>

СПОР

    Загорается сыр-бор
    не от засухи — от слова.
    Веселый разговор
    в полуночи выходит снова:

    «Ты скажи, скажи, скажи,
    не переламывая рук:
    с кем ты поделила жизнь
    полукруг на полукруг?»

    «Ты ответь, ответь, ответь,
    голосу не изменя:
    с кем ты повстречаешь смерть
    без любимой — без меня?»

    Сыру-бору нет конца,
    горечь поплыла к заре,
    и вот уж нет у нас лица,
    друг другу не во что смотреть.

    Надо, надо, надо знать:
    нас не двое на земле —
    нам со всеми умирать
    и со всеми веселеть…

    Холодеет горький бор
    не от ливня, но ответа.
    Веселый разговор
    исходит до рассвета.

1927 или 1928

" Чуж-чуженин, вечерний прохожий, "

    Чуж-чуженин, вечерний прохожий,
    хочешь — зайди, попроси вина.
    Вечер, как яблоко, — свежий, пригожий,
    теплая пыль остывать должна…

    Кружева занавесей бросают
    на подоконник странный узор…
    Слежу по нему, как угасает
    солнце мое меж дальних гор…

    Чуж-чуженин, заходи, потолкуем.
    Русый хлеб ждет твоих рук.
    А я все время тоскую, тоскую —
    смыкается молодость в тесный круг.

    Расскажи о людях, на меня не похожих,
    о землях далеких, как отрада моя…
    Быть может, ты не чужой, не прохожий,
    быть может, близкий, такой же, как я?

    Томится сердце, а что — не знаю.
    Всё кажется — каждый лучше меня;
    всё мнится — завиднее доля чужая,
    и все чужие дороги манят…

    Зайди, присядь, обопрись локтями
    о стол умытый — рассказывай мне.
    Я хлеб нарежу большими ломтями
    и занавесь опущу на окне…

1927 или 1928

ДЕТСКОСЕЛЬСКИЙ ПАРК

    Вот город, я и дом — на горизонте дым
    за сорокаминутным расстояньем…
    Сады прекрасные, осенние сады
    в классическом багряном увяданье!

    И странствует щемящий холодок,
    он пахнет романтичностью струи,
    замшелою фонтанною водой,
    гранитом портиков
    и щелями руин.

    А лукоморье смеркнется вблизи,
    не узнанное робкими стихами.
    И Делия по берегу скользит,
    обветренною статуей стихая…

    Сады прекрасные!
    Я первый раз
    аллеи ваши в узел завязала,
    но узнаю по смуглым строфам вас
    от ямбов опьяненными глазами,
    которые рука его слагала.

1927 или 1928

СЛЕПОЙ