IВ дни наступленья армий ленинградских,в январские свирепые морозы,ко мне явилась девушка чужаяи попросила написать стихи…Она пришла ко мне в тот самый вечер,когда как раз два года исполнялосьсо дня жестокой гибели твоей.Она не знала этого, конечно.Стараясь быть спокойной, строгой, взрослой,она просила написать о брате,три дня назад убитом в Дудергофе.Он пал, Воронью гору атакуя,ту высоту проклятую, откудадва года вел фашист корректировкувсего артиллерийского огня.Стараясь быть суровой, как большие,она портрет из сумочки достала:— Вот мальчик наш,мой младший брат Володя…—И я безмолвно ахнула: с портретаглядели на меня твои глаза.Не те, уже обугленные смертью,не те, безумья полные и муки,но те, которыми глядел мне в сердцев дни юности, тринадцать лет назад.Она не знала этого, конечно.Она просила только — Напишитене для того, чтобы его прославить,но чтоб над ним могли чужие плакатьсо мной и мамой — точно о родном…Она, чужая девочка, не знала,какое сердцу предложила бремя,—ведь до сих пор еще за это времяя реквием тебе — тебе! — не написала…IIТы в двери мои постучала,доверчивая и прямая.Во имя народной печалитвой тяжкий заказ принимаю.Позволь же правдиво и прямо,своим неукрашенным словомповедать сегодня о самомобычном, простом и суровом…IIIКогда прижимались солдаты, как тени,к земле и уже не могли оторваться, —всегда находился в такое мгновеньеодин безымянный, Сумевший Подняться.Правдива грядущая гордая повесть:она подтвердит, не прикрасив нимало, —один поднимался, но был он — как совесть.И всех за такими с земли поднимало.Не все имена поколенье запомнит.Но в тот исступленный, клокочущий полденьбезусый мальчишка, гвардеец и школьник,поднялся — и цепи штурмующих поднял.Он знал, что такое Воронья гора.Он встал и шепнул, а не крикнул: — Пора!Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,он звал, и хрипел, и карабкался в гору,он первым взлетел на нее, обернулсяи ахнул, увидев открывшийся город!И, может быть, самый счастливый на свете,всей жизнью в тот миг торжествуя победу, —он смерти мгновенной своей не заметил,ни страха, ни боли ее не изведав.Он падал лицом к Ленинграду. Он падал,а город стремительно мчался навстречу……Впервые за долгие годы снарядына улицы к нам не ложились в тот вечер.И звезды мерцали, как в детстве, отраднонад городом темным, уставшим от бедствий,— Как тихо сегодня у нас в Ленинграде, —сказала сестра и уснула, как в детстве.«Как тихо», — подумала мать и вздохнула.Так вольно давно никому не вздыхалось.Но сердце, привыкшее к смертному гулу,забытой земной тишины испугалось.IV…Как одинок убитый человекна поле боя, стихшем и морозном.Кто б ни пришел к нему, кто ни придет,ему теперь все будет поздно, поздно.Еще мгновенье, может быть, назадон ждал родных, в такое чудо веря…Теперь лежит — всеобщий сын и брат,пока что не опознанный солдат,пока одной лишь Родины потеря.Еще не плачут близкие в дому,еще, приказу вечером внимая,никто не слышит и не понимает,что ведь уже о нем, уже к немуобращены от имени Державыпрощальные слова любви и вечной славы.Судьба щадит перед ударом нас,мудрей, наверно, не смогли бы люди…А он — он о т д а н Родине сейчас,она одна сегодня с ним пробудет.Единственная мать, сестра, вдова,единственные заявив права,—всю ночь пробудет у сыновних ногземля распластанная, тьма ночная,одна за всех горюя, плача, зная,что сын — непоправимо одинок.VМертвый, мертвый… Он лежит и слышитвсе, что недоступно нам, живым:слышит — ветер облако колышет,высоко идущее над ним.Слышит все, что движется без шума,что молчит и дремлет на земле;и глубокая застыла думана его разглаженном челе.Этой думы больше не нарушить…О, не плачь над ним — не беспокойтихо торжествующую душу,услыхавшую земной покой.VIЗнаю: утешеньем и отрадойэтим строчкам быть не суждено.Павшим с честью — ничего не надо,утешать утративших — грешно.По своей, такой же, скорби — знаю,что, неукротимую, еесильные сердца не обменяютна забвенье и небытие.Пусть она, чистейшая, святая,душу нечерствеющеи хранит.Пусть, любовь и мужество питая,навсегда с народом породнит.Незабвенной спаянное кровью,лишь оно — народное родство —обещает в будущем любомуобновление и торжество.…Девочка, в январские морозыприбегавшая ко мне домой,—вот— прими печаль мою и слезы,реквием несовершенный мой.Все горчайшее в своей утрате,все, душе светившее во мгле,я вложила в плач о нашем брате,брате всех живущих на земле……Неоплаканный и невоспетый,самый дорогой из дорогих,знаю, ты простишь меня за это,ты, отдавший душу за других.