Голос

Я все жду, когда ей надоест в это играть. Пусть отец не передает мне приветы, мне все равно. Я ведь ему тоже не передаю. Или передаю? Наверное, мама работает на два фронта, пытаясь выстроить между нами шаткий мостик, который уже давным-давно рухнул. По мне, так лучше не ворошить старые доски.

Мы с отцом общаемся по расписанию. Каждый вторник: «Привет! Как дела? Деньги перевел». Думаю, он просто настроил автоплатеж и вспоминает обо мне, только когда приходит уведомление из банка.

Бывают вариации: «Приветствую! Деньги на карте. Что нового?» Если он в хорошем настроении, то может и немного пошутить: «Салют! Как жизнь? Ни в чем себе не отказывай!»

А я всегда отправляю одинаковое: «Привет! Все ок. Спасибо». Его наверняка это бесит, и он выговаривает маме, какая я неблагодарная. Как будто деньги на деревьях растут! К экзаменам надо готовиться, а не по курортам ездить.

Отец не верит в мою болезнь по той же причине, по которой не верит в Бога, – за отсутствием доказательств. Не может же он просто поверить кому-то на слово.

Я хорошо помню первый приступ, он случился в метро через месяц после взрыва. Помню и то упорство, с которым отец пытался выяснить, что́ со мной не так. Тогда он действительно за меня испугался, даже пропускал работу, чтобы возить меня по врачам.

Это были, конечно, «настоящие» врачи – кардиолог, эндокринолог, гастроэнтеролог и даже онколог. Я сдавала анализы, глотала зонд, делала УЗИ, снова и снова пересказывала ситуацию. С каждым повторением моя история становилась все короче, пока не превратилась в понятный врачам набор симптомов: «Учащенное сердцебиение, боль за грудиной, удушье, потемнение в глазах, предобморочное состояние, озноб, тошнота, рвота». Я проговаривала это автоматически, отстраненно, будто это не про меня. И уже не так обжигало стыдом, когда вспоминаешь, что тебя вырвало в метро у всех на глазах.

Тогда я понятия не имела, что от страха может так сильно тошнить, я вообще не знала, что такое паника. Даже во время взрыва не было такого острого испуга – тогда все внутри просто застыло.

Я едва успела выбежать на платформу, меня вывернуло прямо на мраморные плиты. Люди шарахнулись, и вокруг меня образовалась «мертвая зона». Никто не остановился. Наверное, решили, что я пьяная. Или наркоманка. Или беременная.

Прижимая рукав ко рту, я быстро пошла к эскалатору. Хотелось как можно скорее выбраться. Перед глазами скакали черные точки, голова кружилась. Сердце колотилось с такой пугающей частотой, что я думала, оно разорвется. Как можно было доверить ему целый организм? Скорее вытащить его оттуда и заменить, как старую батарейку. И невозможность этого приводила в отчаяние.

Я не сомневалась, что умру – прямо там, в душной очереди на эскалатор, – но попросить о помощи не решалась. Кому охота, чтобы незнакомая девчонка умерла у него на руках? Умру и превращусь в жутковатую захватывающую байку, которую можно рассказать на работе: представляете, сегодня девчонка в метро замертво упала, прямо передо мной.

Тесты, анализы и сложные аппараты не выявили ни беременности, ни наркотиков, ни алкоголя, ни каких-либо заболеваний. Врачи решили, что это стресс и нечто под названием «вегетососудистая дистония» («это не страшно, у подростков часто встречается»). Посоветовали попить глицин и витамины.

Спускаться в метро стало страшно. Сначала я себя заставляла, но однажды остановилась у входа и поняла, что не смогу зайти внутрь – как будто там полыхало пламя или орудовали Чужие из того старого фильма, который очень напугал меня в детстве.

«Вот сейчас», – уговаривала я себя, но не могла сделать и шага к дверям, из которых рвался затхлый теплый воздух, запах пота и мокрой шерсти. Безликие суровые мужчины и женщины, одинаковые в темной одежде, проталкивались внутрь, задевая друг друга плечами, и меня мутило от одной мысли, что я могу снова оказаться заложницей душного, ревущего, визжащего поезда.

Родителям я об этом не рассказывала, но в школу стала ходить пешком. Четыре минуты на метро – это двадцать пять ногами. Но даже если бы сорок или час, я бы ходила. Что угодно, только не метро.

Второй приступ тоже случился на пустом месте. Я не могла заснуть до трех часов ночи, сердце дребезжало в необъяснимом, но упорном предчувствии беды, и я снова испугалась, что умираю. Снова тошнота, рвота, нечем дышать. Родители вызвали «скорую», решив, что это отравление. Фельдшер накапал мне валерьянки и сказал, что это все «дистония шалит». Надо глицин попить, витамины.

Школа превратилась в ежедневную пытку. Меня преследовала одна мысль: а что, если это повторится и меня вырвет прямо в школе – посреди урока или, еще хуже, во время обеда? Поэтому в школе я больше не ела. И перед школой тоже, тогда и тошнить не будет – нечем.

Довольно скоро я уже могла не есть целый день и не испытывать голода. Только вот обязательный семейный ужин превратился в мучение. Меня мутило от запаха еды, от необходимости класть ее в рот и особенно при виде отца, который заглатывал еду и быстро двигал челюстями. Мама с беспокойством поглядывала на мою тарелку.