Голодный

Я прождал его около часа. За это время умял большую порцию картофеля, дюжину крыльев, тарелку гренок и залил всё двумя бокалами нефильтрованного. Лишь после этого беспокойство начало брать верх. Бывало, что кто-то из нас задерживался на 10–15 минут, и виной тому обычно были автомобильные пробки. Я принялся звонить ему. В ответ звучали немые гудки. Странно, Виталик всегда отвечал или присылал сообщение, что перезвонит.

Расплатившись по счёту, я схватил свою куртку и поспешил к машине. Всякие мысли роились в моей голове. Думалось, что с ним что-то случилось. Мной управляли тени тревоги. Они заставили меня заглянуть в бардачок автомобиля и убедиться, что ключи от его дома на месте.

Одноэтажный район старого города выглядел удручающе. Объеденные временем приюты мёртвых душ зарастали вьюном и папоротником, из пустых окон торчали стволы молодых берёз. Раскосые крыши, местами проваленные, показывали грузному небу свою нищету, соседствующую с высотными пещерами, испещрёнными, словно глазами, десятками светящихся окон.

Я ехал осторожно, преодолевая каждый бугорок и лужу, коими была усажена первобытная дорога упадочного городка. Свет фар отвоёвывал у тьмы клочки видимой жизни, которой не мог похвалиться этот район. Лишь местами по сторонам появлялись обжитые дома, скромно стоявшие за не обруганным собачьими словами забором из частокола.

Старый родительский дом замыкал длинную улицу Советскую. Огороженное профилированным листом строение виднелось лишь двускатной крышей, из которой серыми змейками во мраке вились полосы печного дыма. На обочине стояла машина брата.

Я надавил на кнопку звонка, но вскоре, не дождавшись ответа, открыл калитку своим ключом и вошёл во двор. Я не был там полгода, но казалось, целую вечность. Двор выглядел неухоженным, повсюду мусор и ветки засохшей яблони. Плитчатая дорожка до покосившегося дома затерялась под месивом из грязи и травы. Лишь редкие следы, по-видимому, Виталика, проглядывались в этой слякоти. В стороне я заметил опрокинутую бочку с мусором, сами отходы разбросал по территории ветер. Этикетки, бутылки и прочий сгнивший хлам стихийно валялись по двору. Каждый из несъедобных предметов был целью настырной галки, хаотично скачущей с зажатой в клюве упаковкой из-под семечек.

Я вошёл в дом. Оттуда мне в лицо вылилась тёплая затхлая вонь. Первые секунды, хотя мной они воспринимались часами, тишина главенствовала как в доме, так и в голове. Я окликнул Виталика, но отозвалось лишь пугающее молчание.

Противный печной треск разбудил моё сознание и вырвал из кислых раздумий и ненужных фантазий. За треском послышался шорох или что-то похожее на копошение, будто воришка проник в обитель своих дорогих мечтаний. Я неспешно двигался по тёмному коридору, миновал вход в кухню, где, как обычно, царствовал бардачный хаос. Со дня похорон матери беспорядок стал частью жизни Виталика. Ржавые кастрюли грудились на полу, а кухонный стол был заставлен горами тарелок и чашек, внутри которых, казалось, выросли новые цивилизации.

Под ногами скрипел пол, раздражая остатки нервной системы. Я старался подавить в себе тревогу, скользившую по телу с каждым шагом всё быстрее. Треск печи из дальней комнаты сначала сменялся шорохом, но вскоре тихое, словно плач, завывание пронзило мою хрупкую душу. Стон рос в моих ушах, был близок. Я двигался на очаг подозрительного звука, прокручивая в голове безумные догадки.

Миновав бисерные шторы, за которыми открывалась широкая спальня брата, я включил свет и увидел то, чего не мог представить в самых кошмарных снах. Мой рассудок оказался, должно быть, в цепких лапах самого Дьявола. Я охладел и застыл, в моём теле на миг увяла жизнь. Я ничего не мог разглядеть, так как в глазах помутилось, страх серой дымкой застил обзор. Моё сердце запрыгало, а горло пересохло в ту же секунду, когда на меня обратило внимание нечто из преисподней – скользкое чудовище, очертания которого отдалённо походили на Виталика.

Оно лежало на кровати, у стены, орошённой кровью. Капли сползали по обоям, полосами вырисовывая смертные иероглифы. На полу блестели сгустки алого цвета, росли и сытились подтёками, что падали с пропитанной ужасом простыни, въедались в деревянные половицы.