Голод

– Du solltest dies über mich wissen. Я должен кое-что тебе рассказать.

Дорис оцепенела. Внезапные, вроде этого, напоминания о том, сколь мало она про него знает, не нравились ей вообще, а уж сейчас, перед самым отъездом в неизведанные края – особенно.

Якоб уже пустил их сбережения на постройку фургона с большим парусиновым тентом, на покупку двух пар волов и двух комплектов затейливой упряжи. И уже отослал в универсальный магазин список необходимых в дороге припасов. Деньги потрачены. Назад пути нет.

Однако Якоб упорно твердил, что не может взять Дорис с собой, не исповедавшись ей во всех грехах. Сев, он извлек из прикроватной тумбочки бутылку местного obstwasser[10] и, запинаясь, начал рассказ о Райнере. Признание давалось ему нелегко.

– Райнер?

Ни о каком Райнере Якоб при Дорис прежде не упоминал.

Случилось все это, по словам Якоба, шесть лет назад, почти день в день. Шесть лет назад он познакомился с соотечественником, немецким иммигрантом, недавно приехавшим в город. Человек тот, по имени Райнер, завернувший в Спрингфилд навестить племянника, с которым долгое время не виделся, сказал Якобу, что знает толк в приготовлении народных снадобий по древним немецким народным рецептам. Все это несколько отдавало шарлатанством, однако есть возможность заработать. Райнеру требовались только ингредиенты… и если Якоб с этим поможет, Райнер готов был щедро поделиться с ним барышом.

Ничего сложного, по словам Якоба, в этом не было: наниматель доверил ему ключи от всех своих заведений, включая аптекарское.

– Так ты обокрал нанимателя? – догадалась Дорис.

Теперь-то все стало ясно как день. Вот в чем состоит грех ее мужа… отсюда, наверное, и неожиданное богатство.

– Мы взяли лишь самую малость, – заверил он. – Пару пакетов каких-то порошков да несколько дюжин аптекарских склянок. Их даже никто не хватился.

– Так в чем же тогда твой грех? – удивилась Дорис.

Якоб умолк, отвел взгляд в сторону.

– Райнер распродал снадобья жителям Спрингфилда, – пояснил он, – а после исчез. Поговаривали, будто уехал на запад, мыть золото. Однако люди, принимавшие снадобья, начали хворать. А одна из покупательниц умерла совсем молодой.

– Но ведь она, – с дрожью в голосе заметила Дорис, – хворала еще до этого? Может, ее погубила болезнь, а вовсе не снадобье?

– Может, и так. Может, и так, – согласился Якоб. – Только вот покойная девушка… ее родные пришли в ярость. Пытались разыскать шарлатана, продавшего ей пагубное зелье, но безуспешно. О том, что к этому причастен я, разумеется, никто не знал.

– И не узнает, – сказала Дорис, крепко сжав руку мужа.

– Одно мне покоя не дает, – негромко продолжил Якоб. – По-моему… по-моему, умершая состояла в родстве с одной из семей, едущих с нами на запад. Вот я и живу, постоянно боясь, как бы меня не разоблачили в дороге.

– Состояла в родстве?

– Да. Возможно, Джордж Доннер покойной не знал, но его жена, Тамсен, ей родственница, я в этом не сомневаюсь.

Дорис взглянула на сидящего рядом по-новому. Какое внезапное, какое жестокое разочарование! Вдобавок, им предстояло долгое путешествие вместе с семьей, которой он причинил зло… дурной знак, дурной – хуже некуда!

– Не волнуйся, Якоб, – сказала она, успокаивая не столько мужа, сколько саму себя. – Выкинь все это из головы.

Однако самой Дорис последовать собственному совету не удавалось никак. Ей с детства втолковывали, что кара за прегрешения может оказаться совершенно неожиданной. Что иногда даже самые незначительные проступки влекут за собой роковые, непредсказуемые последствия. Обман – и смерть ни в чем не повинной девушки – нависли над головой мужа зловещей тенью, разрастающейся с каждой минутой. Действительно, дурной знак, крайне дурной.

Однако ее безоглядная вера в будущее уже не раз была вознаграждена, а ведь жизнь еще в самом начале! Вот потому-то, лежа в постели без сна, в последний раз глядя на звезды за окном их квартирки, Дорис твердо решила положиться на волю судьбы и сейчас.

В конце концов, что ей еще остается?

Август 1846 г.

Глава одиннадцатая

Печенье. Печенье ему понравится наверняка. Кто же не любит печенья?

Протянув руку к остывшему чугунку, служившему дорожной кухонной печью, Элита Доннер задумалась. Сколько бы взять, чтоб никто не заметил пропажи недоеденного? Две штуки, три? Отец неизменно обвинял в пропаже еды батраков (сколько раз «желудками ходячими» их обзывал), а значит, ей, скорее всего, беспокоиться не о чем. Решив, что двух штук вполне хватит, Элита уложила печенье посреди ситцевого платка, а затем добавила к нему оставшееся от завтрака крутое яйцо и обрезки ветчины. Ветчина чуточку заплесневела, но, если проголодаешься как следует, есть вполне можно, а бедный Томас, вне всяких сомнений, проголодался.

Платок Элита свернула узелком, ровным и аккуратным. Неплохо бы ему и попить, и чего-нибудь хорошего отнести, но сидр уже сколько недель, как кончился… Взгляд Элиты скользнул по хогсхеду с пивом. Интересно, удастся ли донести кружку до сарая, где его держат?