Гоголь. Соловьев. Достоевский

— Гм. Граф — подлец, но граф представителен. У венца они вдвоем составили бы фигуру, прелестную картинку. Что же делать, коли кроме графа никого не было. Ну а я… я… я бы конфеты на свадьбе разносил и, поверьте, что больше бы ничего не желал. Я бы ездил в санях с медведем».

И автор записывает: «Главное. Картузов сходит с ума от одной мысли, что осмелился поддаться графу и сделать ей предложение в несчастии. Считает себя подлецом. Его буквально убивает мысль, что он ее обидел тем, что, воспользовавшись ее положением, приравнял ее себе. Он настаивает на том, что она — идеал».

«Его очевидно поразила деревяшка. Он не мог переварить сострадания. Один раз вскрикнул: «Ведь она чуть не вышла за меня, я ведь это видел! Каково унижение, каково падение! Боже мой! Боже мой! ведь она выходила ко мне, может, сама с собой на уме! А нельзя ли, дескать, хоть за этого выйти. Каково это! И наконец, эта деревяшка: тук! тук! тук! забыть не могу. Этакий стебель, этакая лилия… И на дамском седле…»

Можно предположить, что именно в больнице Картузов пишет свое последнее стихотворение «Таракан».

Жил на свете таракан,

Таракан от детства,

Но зато попал в стакан,

(Получив наследство)

Полный мухоедства.

Место занял таракан,

Мухи возроптали,

Тесен стал теперь стакан,

Разом закричали.

Но пока у них шел крик

Подошел Никифор,

Верно, умный был старик…

Картузов комментирует: «Тут я остановился; одним Словом, он их всех взял да и выполоскал в ушат, это было правильно, и тем дело и кончилось». «Тут он задумался, но не очень, а как бывало: приложил руку к глазам и потом спокойно, но довольно важно поглядел на меня, думая совсем о другом и даже, может быть, позабыв стихотворение. Вообще он глядел, точно оглядывал.

— Что же, какой же смысл стихов? — спросил было я.

— Гм. А? Что? Какой смысл? сатира, басня, ничтожное звено, — произнес он вяло, но снисходительно и как бы совершенно уже едва припомнив про стихотворение. Он даже откинул листок в сторону.

—…Я хотел было тут сказать: получив наследство, собственно так, для остроты, но так как тараканы не получают наследства, то я предпочел написать: полный мухоедства.

— Ну, а что значит мухоедство?

— Когда стол нечист, то мухи льнут и падают, происходит мухоедство.

— Я не понял, как же это таракан от детства?

— От детства, т. е. от самых пеленок, или, лучше сказать, от рождения…

— Кто может изобразить Никифора? Правительство?

— Тут не правительство, а недоразумение.

— Недоразумение?

— Недоразумение, во всем недоразумение. Так надо Богу. А мы должны боготворить. Россия есть недоразумение, или, лучше сказать, игра природы. Вся Россия есть игра природы. Никифор тоже игра природы. В Никифоре я изобразил природу… Замечу еще одно: таракан не ропщет…

— Выдерживает характер? Картузов строго посмотрел на меня.

— В лохани не выдерживают характера. Впрочем, вы, может быть, желаете еще чаю?

— Нет, благодарю вас.

— И я вас благодарю». На четвертый день Картузов умер. «Жаждавший успеха в любви и, так сказать, брачных наслаждений (если уж надо упомянуть это слово) — но вот он лежит передо мной с протянутыми голыми ногами в мозолях… Так что это долго и потом представлялось. Я отнюдь не литератор и поэт, прежде всего не поэт, но мне многое страшно в Петербурге. Конечно, все это более было в юности, в век неопытности и впечатлений, но, несмотря на лета, все-таки иногда…»

И автор составляет «надгробное слово Картузову»: «Будь он образован — он стал бы революционером. Совестью чистый фанатик».

Из всех неосуществленных замыслов Достоевского план повести о Картузове наиболее разработан. Записаны большие куски текста, длинные диалоги, подробные характеристики. Несомненно, автор придавал большое значение этому произведению и напряженно над ним трудился. Работа над «Идиотом» отвлекла его от Картузова, потом возникли новые замыслы, и к повести он уж больше не возвращался. Возможно и то, что образ Картузова не вполне его удовлетворял. Стихи, приписанные автором благородному рыцарю, были не только нелепы, но и грубоватоциничны. Вместо добродушного юмора в стиле Диккенса получилась мрачная и тяжелая ирония. И все же эта незаконченная повесть кажется нам художественно очень значительной. Она искусно построена и дает новое раскрытие излюбленного Достоевским типа «мечтателя». Любовь — вера русского Дон Кихота, его смиренное и пламенное служение «идеалу красоты», его гибель от сознания своего преступления против «святыни», его понимание «высшего назначения человека» как полного самопожертвования — все это придает образу влюбленного капитана черты глубокой духовности и человечности. Картузов остался в лимбе неродившихся душ, уступив свое право на жизнь брату по духу — князю Мышкину. Но Мышкин «сменив, не заменил его».